Мне неудержимо хотелось броситься на него и ударить так, чтобы свалить его с ног, отомстить ему и рассчитаться за прошлое. Все поплыло у меня перед глазами.
— Знаю я, как ты бился, — закричал я вне себя.— Пил без просыпу, вот как ты бился, а про нас и думать забыл, мы сами о себе думали! Ты, ты...
Впервые в жизни я восстал против отца, впервые, кажется, сказал ему «ты». Одно мгновение он стоял неподвижно, словно не понимая, что происходит. Потом пошел на меня с молотком в поднятой руке. Тогда я схватил первое, что подвернулось под руку, кажется железный засов от ворот.
— Попробуй-ка, тронь, — кричал я. — Убью! Кровь моя так и кипела, я еле удержался, чтобы не
кинуться на него, и страстно желал, чтобы он ударил меня и я смог отплатить ему за все издевательства. Но отец вдруг остановился, повернул обратно и скрылся в сарае, захлопнув за собой дверь.
В то же мгновение и во мне словно что-то надломилось. Каким старым и пришибленным показался он мне, когда шел к сараю! Я отшвырнул засов и остался стоять на месте, вконец опустошенный и растерянный, чувствуя непреодолимое желание побежать в сарай, сказать отцу что-нибудь ласковое, успокоить его, попросить прощения; я готов был даже польстить его самолюбию. С какой радостью я оставил бы его в приятном сознании, что прав он, а не я. Но отец был не из тех, кто нуждается в утешении, — он презирал всякое сентиментальничанье и особенно проявление раскаяния.
Через некоторое время, уже в школе, я получил письмо от матери, она писала, что я могу спокойно бывать дома, поскольку отец уже не возражает против моего учения. Его тогда рассердило, что я взял постель у чужих людей.
Встреча с Якобом Хансеном принесла мне большое разочарование. Я пришел к нему в твердой уверенности, что он порадуется, узнав о моем поступлении в школу, а он вместо того стал издеваться над грундтвигианством и высмеивать Высшую народную школу в тех же самых выражениях, что и «Ависен» и брюзжащие консерваторы из Рэнне.
— Ты ведь знаешь, пастор в Перскере тоже грундтвигианец; идиот, конечно, страшный, как и все прочие. Так вот, он разрешает работнику валяться на диване в своем кабинете и курить трубку, покуда сам работает. А если пастор напомнит работнику, что пора возить навоз, работник отвечает: «Не-ет, Мариус, сегодня твой черед». Последнюю фразу Якоб произнес, растягивая слова и скривив губы.
Я разозлился. Вовсе незачем ему кривить рот, передразнивая работника. И что тут плохого, если пастор позволяет работнику входить в свой кабинет? Почему бы им не поговорить друг с другом? Может быть, батрак тоже учился в Высшей народной школе. Но Якоб меня и слушать не хотел.
— Брось, ничего, кроме глупостей, от этих школ не дождешься, — отрезал он.
— Просто ты слишком много воображаешь о себе, вот и насмехаешься над Высшей народной школой,— сказал я, стараясь уколоть его. — Потому что там не изучают латынь и прочую благородную белиберду.
Слово «белиберда» задело его, он побледнел и засунул руки в карманы, что делал всегда, когда приходил в ярость. Он учился греческому и латыни у пробста и мог целыми часами восхвалять эти языки и античную литературу.
— Ты просто принадлежишь к черни, оттого и называешь это белибердой, — ответил он, и губы у него задрожали. — Грундтвигианство как раз подходящее пойло для толпы.
— А ты возомнил о себе потому, что мельников сынок, — крикнул я и хлопнул дверью. Хорошо ему было рассуждать и важничать, ведь у его матери водились деньги. И где ему было понять, сколько пришлось пережить мне.
Мы впервые расстались врагами. Я не мог простить Якобу, что он хотел обесценить мою с таким трудом завоеванную победу. Всю дорогу до школы я не переставал размышлять о нашей ссоре и отыскивал все новые и новые доказательства того, что Якоб смотрит на простых людей сверху вниз. Он был такой же, как пробст, и полицмейстер, и судья, — они так заважничали от своей учености и от латыни, что стали казаться самим себе выше всех остальных. Но мне уже надоело, что на меня смотрят сверху вниз, и я дал себе слово никогда больше не заходить к Якобу.
Этой зимой в школе было гораздо больше порядка, Фоверскоу удалось подыскать хороших учителей, на осеннем съезде выступали докладчики даже из Асковской школы. Все это привело к увеличению числа «настоящих» учеников, их в этом году набралось свыше двадцати человек. В прошлом году Фоверскоу приходилось присчитывать членов своей семьи, чтобы получилось число учащихся, дающее право на государственную субсидию.
Нельзя сказать, что настроение у Фоверскоу стало от этого лучше. Учеников все еще было слишком мало, чтобы оправдать возросшие расходы, и школа приносила убыток.
— Боюсь, что нам не продержаться до тех пор, пока ты сможешь помогать мне, — сказал Фоверскоу чуть ли не на другой день после моего приезда. — Почти все наследство жены ушло на уплату долгов и самый необходимый ремонт, а надежд на будущее по-прежнему мало. Крестьяне мне не верят, они посылают своих детей в другие школы, а сюда отдают только тех, на которых им жалко тратиться.
Общее мнение крестьян-грундтвигианцев сводилось к тому, что школа слишком мало внимания уделяет духовным вопросам. Директора считали человеком недостаточно возвышенным, — он не годился для того, чтобы заставить «дух воспарить горе». Но не трудно было заметить, что сами крестьяне, когда доходило до дела, тоже не слишком возносились духом. К началу учебного года почти все они самолично привезли своих сыновей; они расхаживали но двору и осматривали строения, всячески стараясь показать, что считают это своей собственностью и что, на их взгляд, эта собственность попала в плохие руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52