Влюбленные парочки проходили мимо в темноте, прижавшись друг к другу, они смеялись и перешептывались. Собака обнюхивала меня, и я не видел ее в потемках, только чувствовал прикосновение ее морды. Я слышал, как старик танцмейстер громко покрикивает и отбивает такт своей суковатой палкой. Время от времени то одна, то другая парочка пересекала переулок и исчезала в кузнечном сарае, как раз напротив танцевального заведения.
— Бойтесь этого сарая, — не раз говаривал молодой хозяин, — там вы заработаете алименты да еще дурную болезнь в придачу. Говорят, там поровну наделяют и тем и другим.
Этот сарай испортил жизнь не одному парню; впрочем, что им оставалось, кроме этого? Больше некуда было пойти, никому на свете не нужны были полунищие мальчишки, измученные голодом и отупевшие от мрака и пустоты.
И вдруг в один прекрасный день произошло событие, которое вывело нас, нищих и голодных, на свет божий, и мы внезапно превратились в молодежь, в подрастающее поколение, с которым нельзя не считаться.
На северной окраине города открылся Дом собраний, который, очевидно, должен был послужить барьером, ограждающим молодежь от влияния «левых». Откуда-то сверху появились новые веяния и, волной прокатившись по всей стране, захлестнули наш остров; называлось это защитой отечества. Под лозунгом «отечество в опасности» новое движение обращалось ко всем, кто считал себя истинным сыном Дании. Оказалось, что отечеству нужны не только богатые, но и бедные, и в особенности молодежь. В Доме собраний устраивались балы с даровым пуншем, и нас, учеников, стали настойчиво зазывать туда. Распоряжались там важные господа, и поэтому мы приняли их приглашение не без опаски. Но нас и в самом деле не выгнали оттуда, напротив— нам вежливо предложили сесть, и мы прослушали доклад лектора, приехавшего из южной Ютландии; он рассказал о борьбе за пограничную линию, а потом мы танцевали с дочерьми местных богатеев и пили бесплатный пунш. Правда, девицы не очень охотно принимали приглашения «уличных мальчишек», но родные бранили их, если они не сразу соглашались: «Ведь это во имя святого дела».
У нас не было ощущения, что стена, разделяющая богатых и бедных, исчезла. Все же нас терпели здесь, и мы сумели этим воспользоваться. Прежде всего мы, словно сговорившись, постоянно выбирали тех девиц, которые особенно задирали нос перед нами. Не знаю, скрывалась ли за этим преднамеренная месть, — во всяком случае это, несомненно, был вызов. Мы ехидно перемигивались во время танцев и стойко выдерживали свирепые взгляды «господских сынков». Это были наши заклятые враги, и не раз уже нам приходилось драться с ними на улице и в порту; зато с каким злорадством кружили мы теперь в танце их сестер и приятельниц, зная, что они и пикнуть не посмеют. А что касается «защиты отечества», то все агитационные речи мы пропускали мимо ушей, ибо они ничего не говорили ни уму, ни сердцу жалких, заброшенных ребятишек.
Волна патриотизма схлынула так же внезапно, как и поднялась. В один субботний вечер, когда мы умытые, в начищенных до блеска башмаках пришли, по обыкновению, к Дому собраний, нам вежливо сообщили у входа, что мы можем отправляться обратно. В силу не известных нам причин отечество не испытывало больше в нас никакой надобности. Еще задолго до конца зимы все успели начисто позабыть о затее консерваторов.
Для нас это было большим разочарованием. В каждом сыне «низших классов» живет тайная надежда выбиться в верхние слои общества. Там, наверху, этим пользуются для подтверждения права господствующих классов на существование: «Ведь вы сами хотите подняться до нас», — постоянно говорят нам. Но, вместо того чтобы оправдывать существование высших классов, следует раз и навсегда признать, что противоестественно само существование так называемых низших классов. В течение недолгого времени мы наслаждались светом, музыкой и теплом, а теперь нас снова выкинули на улицу.
Изредка к нам приезжала бродячая труппа, которая играла в городском театре — огромном, похожем на сарай здании в переулке возле Эстергаде. Здесь же ставились и любительские спектакли. Нам частенько удавалось проникнуть в театр бесплатно. Понятия о санитарии в нашем театре были весьма примитивны: после первого действия зрители мужского пола отправлялись в темный закоулок по своим надобностям, поэтому при некотором навыке можно было вместе со всеми проскользнуть обратно, если засунуть кепку за пазуху и, как и другие, тщательно оправлять свой костюм. Правда, приходилось пропускать первое действие, зачастую самое интересное. Сначала все шло гладко, но потом контролер, который знал в лицо всех зрителей, приметил меня и перестал пропускать. Но я не отказался от посещения театра — единственного светлого луча в моем безрадостном существовании; Карл Глиструп, которому хозяин поручал в антрактах торговать пирожными, надумал посылать меня в кондитерскую за очередной партией товара. Теперь я мог проходить мимо контролера на законном основании и оставаться до конца спектакля. Но первое действие все равно приходилось пропускать, а отгадывать, чго было раньше, я не умел, — куда легче угадать, что будет дальше и чем кончится пьеса. Скоро меня опять перестали пускать, и тут уж не оставалось ничего другого, как войти в компанию с другими театральными зайцами, которые в складчину покупали один билет. Билет безвозмездно забирал кто-нибудь из нас, за это он был обязан отпереть изнутри дверь, которая вела в подвал театра. Таким образом, мы получали возможность смотреть и первое действие, но это все же стоило денег:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52