Потом все пошли обедать.
Я остался один и принялся за работу. Я был подавлен и зол: зол на самого себя за свою оплошность и на товарищей — за то, что они с состраданием смотрели на меня. Как только они скрылись из виду, я взял ведерко смолы, поднялся на колокольню, основательно обмакнул кисть и, зажав ее в зубах, вылез через слуховое окно; цепляясь за кровельный желоб, я добрался до проклятого пятна, повис на одной руке и начал замазывать его; но смолы не хватило, пришлось лезть обратно и еще раз обмакнуть кисть. Смола стекала по руке, пальцы сводило, но я твердо решил сделать все сам, — тогда никакой помост здесь не понадобится. Карабкаясь тем же путем назад к слуховому окну, я выронил кисть, — я так судорожно напрягал мышцы рук и так крепко сжимал зубы, что перекусил рукоятку. Идти обедать я не мог, заполз под куст и, вконец обессиленный, заснул. Пальцы на левой руке не разгибались, ногти впились в ладонь, жилы вздулись.
Разбудили меня голоса:
— Куда к черту запропастился Мартин? — спрашивал кто-то.
—И куда девалось пятно? — услышал я голос десятника.
— Он его заколдовал, пока мы обедали, — сказал один из братьев Линд.—Он ведь такой ученый. А потом провалился сквозь землю, колдуны всегда так делают.
Я живо вскочил на ноги. Они обступили меня плотным кольцом и принялись разглядывать. Толстый Мунк посмотрел на меня, потом на колокольню, потом опять на меня.
— А что у тебя с рукой? — вдруг спросил он.
Я спрятал руку за спину, но он схватил ее. Увидев мои пальцы, он сдвинул брови и присвистнул. Не успел я пикнуть, как он и двое других прижали меня к бревну, и Мунк начал по одному разгибать мои пальцы и разминать узлы. Боль была страшная; каждый раз, как он разгибал палец, у меня темнело в глазах.
После этого я целую неделю ходил с перевязанной рукой. Зато честь была спасена — я видел по всему, что вырос в глазах рабочих.
— Ты, оказывается, не только книжки читать умеешь, — говорил Мунк, — это ты здорово сделал.
А как нянчились со мной девушки — все наперебой предлагали перевязать мне руку. До Нетте очередь никак не доходила, и она топала ногами от досады.
— Вот я сорву повязку! — сердито кричала она. До чего же хорошо было жить на свете!
Братья Линд жили где-то в сарае и питались всухомятку. Каждую субботу, кончив работать, они ходили за две мили к себе домой и запасались провизией. Говорили, что дома они даже не ложатся спать, — всю ночь с субботы на воскресенье, весь воскресный день и всю ночь на понедельник они возились с органами — собирали их и чинили; но не было случая, чтобы они опоздали на работу в понедельник. Это были неприхотливые, старого закала люди, которые и представить себе не могли, что можно истратить в неделю на стол и квартиру целых шесть крон. И без того на содержание семьи оставалось очень мало, так как за свою работу они брали поденную плату ниже установленной.
Они во всем себе отказывали, даже выспаться вволю не решались. Иногда после работы они пускались в дальний путь — шли куда-нибудь настраивать орган или рояль. За это они получали один далер и делили его пополам. А не то работали до позднего вечера, когда все остальные давно уже отдыхали. Плату им за это не увеличивали, но они утверждали, что грешно бросать работу среди бела дня. Мы работали до семи часов, и плотники и каменщики ругали братьев Линд, хотели заставить их кончать работу в одно время с нами.
— Дрянь вы, а не товарищи, — говорил толстый Мунк. — Ей-богу, стоило бы задать вам хорошую взбучку.
Но они в ответ только смиренно склоняли головы.
— «Взявший меч от меча и погибнет», сказано в писании: ударь нас, мы не станем отвечать тебе тем же. Пробьет твой час, и воздастся тебе.
Мунк рассвирепел.
— Ах вы, смиренники этакие! Хорошие же вы тов рищи после этого. Нашли, что проповедовать. «Воз| дастся»! Надо же придумать такое! Вы что, богородиц! на меня науськаете, черт вас подери? Тогда мне каюк! — Кругом засмеялись. Но братья невозмутимо продолжали работать.
— Каждый человек обязан делать все, что в его силах, для господа бога и для своего хозяина.
Мунк хотел отобрать у них инструменты, но тут вмешался десятник: он лично ничего не имел против того, чтобы каменотесы добровольно удлиняли свой рабочий день.
— Вам тоже никто не запрещает работать, — сказал он, взглянув на солнце. — Еще совсем светло.
— Это вам пришлось бы по вкусу! — отозвался толстый Мунк. — Нет уж, мы работаем свои одиннадцать часов и ни минуты больше; в столице и вовсе по десять часов работают.
Он всегда говорил от лица всех и не боялся высказывать десятнику свое мнение; за это мы очень уважали его.
— Ну, а с Линдами тебе все же не сладить, — сказал кто-то.
— Ничего, я им покажу, дай срок! Еще не известно, кому раньше воздастся.
В последних числах июля кончились летние занятия, девушки разъехались кто куда; их ждали дома к уборке урожая. Нетте взяла с меня клятвенное обещание писать ей, — но писать я должен был по чужому адресу, чтобы родители не узнали.
— Ты ведь городской, — объяснила она.
Отъезд ее был для меня большим облегчением: в последнее время она стала следить за мной и заставляла отчитываться в каждом шаге.
Кроме десятника, в школе остались жить только мы с Нильсом. Вечером одни рабочие расходились по домам— иногда за несколько миль, остальные, главным образом плотники, жили у Фугльсанга, эмигранта, вернувшегося из Америки, который держал недалеко от школы лавочку и тайно торговал водкой. Фоверскоу и Фугльсанг были друг с другом на ножах.
434
— Мы с ним представляем разные начала, каждый свое:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52