Но каждый считал, что он остался в накладе и все ему должны
Хансен со Сторегаде был членом партии Венстре. В то время сказать это о человеке было все равно что теперь назвать крупного промышленника коммунистом. Люди шарахались от одного только слова «Венстре» и в страхе поминали бога, короля и отечество. Ведь сторонники этой партии хотят разрушить общество. И разве сам Хансен не перевернул вверх дном все порядки в своей мастерской? Но наблюдательному подростку, естественно, казалось странным, что городские тузы, которые в первую очередь должны бы охранять общественные устои, все-таки шьют обувь у Хансена. У него были самые лучшие клиенты — такие, которые даже по будням расхаживают в кожаных ботинках. Другие сапожники в целях конкуренции вступали в консервативный клуб, но это им мало помогало. Во всем городе процветала только одна мастерская Хансена.
Он даже не скрывал, как это делали многие другие, что выписывает «Тиденде», — газету открыто приносили ему на дом, и он нарочно, шутки ради, заворачивал в нее ботинки лучших клиентов.
— Зятек-то у меня просто черт, — с гордостью говорил молодой хозяин. Сам он тоже был членом Венстре, но никогда не спорил со своими заказчиками. — А ведь кожа и без того дорога, так что иметь собственные мнения нам вовсе не по карману. Заказчиков надо гладить по шерстке, во всем соглашаться с ними. На то и язык человеку дан.
А говорить он умел с кем угодно и о чём угодно. К тому же стоило ему глянуть на кого-нибудь своими ясными глазами, и человек тут же размякал и таял, как воск. Да, зубы заговаривать он умел.
— А толку-то что? Все равно мозоли о себе напомнят, как только заказчик выйдет на улицу, — с досадой говорил он. — Нет, настоящего сапожника из меня, пожалуй, не получится. — И он утешался тем, что хвастал успехами своего зятя.
В городе был узкий круг почтенных людей, которые примкнули к партии Венстре и поддерживали движение за Высшую народную школу; к этому кругу принадлежали старый пастор Кристенсен, строительные подрядчики братья Бидструпы и в первую очередь владелец каменоломни Бродерсеи — маленький суетливый человечек, сын хусмана из Стенлесе на острове Зеландия. Брод^рсен приехал сюда, на Борнхольм, простым каменотесом, но выбился в люди, что в те времена было нелегко, женился на сестре Бидструпов и вскоре возглавил культурное движение, не ставившее перед собой никаких возвышенных целей, полезное и всем доступное. Сам Бидструп увлекался велосипедным спортом, который тогда еще только входил в моду, был отличным стрелком и ярым поклонником шведской гимнастики. Он уводил молодежь из старых, консервативных стрелковых кружков и объединял ее вокруг движения за Высшую народную школу. Вместе с этими «отступниками» Бродерсен основал Дом Высшей народной школы, где охотно бывала молодежь нового направления. В большом спортивном зале проходили занятия по шведской гимнастике, тут же устраивались собрания, на которых обсуждались дела школы, открытой крестьянами мили за две к востоку от Рэнне, в Эстермари. Здесь не только не чувствовалось обычной отчужденности между городом и деревней, а напротив, горожане и крестьяне постоянно общались друг с другом. Крестьяне — попечители школы в Эстермари — приезжали в город на собрания, а горожане помещали своих детей в интернат при Доме Высшей народной школы.
Но все это было не для бедного ученика сапожника. Мне доводилось слышать о том, как живут в Доме с большим садом, но в каком искаженном виде доходил до меня эти сведения! Люди, сами страдавшие духовным убожеством, без устали обливали грязью новое движение, участники которого, по их словам, только и делали что «целовались да ходили в обнимку». Даже обыватели, которые в большинстве своем тянулись к «левым», и те не понимали, как можно объединяться ради духовных интересов, и думали, что обитатели Дома Высшей народной школы — это секта вроде мормонов. Мой молодой хозяин тоже стоял в стороне от нового движения, хотя и был связан с его участниками через своего зятя Хансена, приходившегося тестем одному из Бидструпов.
— На черта мне все это, раз я калека? — говорил он. — Ни одна смазливая девчонка на меня не польстится. А то недурно бы... Гм... этак... чмок! — Он засовывал палец за щеку и издавал чмокающий звук. Дело в том, что правая газета писала, будто всякий, кто пройдет вечером мимо Дома, может услышать из сада странные хлюпающие звуки, словно корова вытаскивает ногу из болота.
Молодой хозяин вообще нигде не показывался, он стеснялся своей искалеченной ноги; к тому же и здоровье ему не позволяло. Бывало, по утрам он долго лежал в постели, а придя наконец в мастерскую, хватался за печку и с полчаса надрывался от кашля, потом сплевывал, и кашель на некоторое время отпускал его; тогда хозяин усаживался на свой треногий табурет и долго сидел так, совершенно измученный, весь в поту.
— Чертовы бациллы, — говорил он, глядя на меня,— хоть бы скорей мне стукнуло тридцать. Мартин, слетай-ка за... — и, порывшись в жилетном кармане, спрашивал: — Как ты думаешь, дадут еще в долг?
— Да вот же деньги, в ящике, — перебивал его я. — Клеммесены заплатили.
Молодой хозяин рывком выдвигал ящик закройного стола, глаза его сияли.
— Ну-ка, слетай поживей за полбутылочкой портвейна, а то проклятые бациллы этого саксонца Коха мне житья не дадут.
И снова начинал кашлять. На полу возле стола лежала куча песка, куда он плевал, и я каждое утро подсыпал туда свежий песок.
— Ох, господи! —- Он глядел на песок и покачивал головой. — Удивительная это штука — кровь. Ведь вот же никто не любит глядеть, как она течет, а от нее вся дурь на земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52