Взять хотя бы нашего кузнеца, — его до сих пор дразнят потому, что он, когда был молодым парнем, проснулся однажды утром после гулянки, глядь — а у него на рубашке кровь.
— Верно, подрался с кем-нибудь? — спросил подмастерье.
— Ну нет, кто же станет за это дразнить? Нет, он «по саду гулял и розы срывал при свете ущербной луны», а розы в эту пору пачкают. Его так и называют — месячной розой!
Петер и Эмиль прыснули со смеху.
— Ах, чертова кровь, — задумчиво повторил молодой мастер. — Если у тебя ее слишком мало —околеешь, если слишком много — человек бесится и готов пристукнуть кого-нибудь. Как по-твоему, Мартин, цвет бороды к этому имеет отношение, а?
Молодой хозяин чаще всего обращался ко мне, даже когда ненадолго нанимал подмастерье.
— У редактора Шмидта рыжая борода, — ответил я.
— Да и у Бидструпов тоже, черт подери. «Ависен» так и называет их — «красными». Эх, будь у меня здоровая нога... — Хозяин любовно поглаживал свои длинные рыжеватые усы.
Шмидт, редактор «Тиденде», был первым крамольником в нашем городе, и газета «Ависен» без устали писала про его огненно-рыжую бороду, как будто в ней и заключалось все зло.
Но ведь у Луциануса Кофода тоже была рыжая борода, а вокруг него тем не менее объединились все, кто не давал миру погрязнуть в разврате и неверии. Он был отставной офицер и до сих пор носил свой старый мундир, так что одежда ему ничего не стоила. К тому же он получал ежемесячную пенсию от государства, — как тут не стараться! Вот он и старался: всюду, где только
можно, ратовал за бога, короля и отечество и так наловчился вертеть и выворачивать эти три слова, что мог растянуть свою речь на несколько часов. Да еще каждый день помещал в «Ависен» большую статью на ту же тему. Но когда люди читали его статьи или слушали, как он, заклиная и грозя, вещает о трех краеугольных камнях всего сущего, они почему-то думали не о боге, короле и отечестве, а об экономке Кофода и только посмеивались. В этом все были едины, и левые, и правые, и баптисты. Во-первых, упомянутую особу терзал солитер, а во-вторых, она мечтала стать фру Кофод. Видя, что ее надежды не сбываются, она с горя решила покончить с собой и выпила бутылку чернил. Но это подействовало только на солитера, и он покинул ее; да еще «Ависен» на целую неделю осталась без статей о боге, короле и отечестве, ибо экономка выпила все чернила, а дело было в конце месяца. Таким образом, гибель солитера помогла на целую неделю восторжествовать прогрессу. Эта история доставила всем массу удовольствия. «В малом-то и видна рука господа», — говорили «святые» и смеялись не меньше других. Впрочем, у них были свои причины сомневаться в непогрешимости существующего строя, потому что реакционный министр религий и культов запретил распространение их еженедельника «Благая весть», а это больно ударило по бюджету общины.
Когда редактора «Тиденде» выпустили из ратуши, где он месяц просидел под арестом за непочтительные статьи о трех краеугольных камнях существующего порядка, «святые» тоже вышли встречать его на базарную площадь. Оба полицейских нашего городка стояли наготове у ворот купца Раска, а десятка два юных столпов общества, засев в ресторане Дама, выпивали для храбрости. Но когда прошел слух, что начальник борнхольмского округа камергер Петер Хольтен заперся дома, опасаясь революции, а сосед его, сапожник Хансен, нанял шарманщика, чтобы тот весь день играл под окнами мастерской песенку «Глупый Петер», юные столпы общества убрались восвояси, и все кончилось мирно.
Оба окна мрачной и низкой мастерской выходили на .север, в сад; между садом и нами был двор, а на дворе — свинарник, отхожее место и мусорная куча. Стоило только открыть окно, и комнату наполнял отвратительный запах мочи и нечистот. «Да закрой же, черт
тебя подери!»— кричал молодой хозяин, задыхаясь о кашля. Вдоль стены тянулись нары, они занимали пол . комнаты; под одним окном стоял наш верстак, под другим— стол для мастера. За верстаком места хватало только на троих, поэтому, когда у нас работал подмастерье, я должен был пристраиваться на краешке хозяйского стола, как раз возле ящика с песком. Всякий раз, когда он сплевывал, мне приходилось отодвигаться. Нары полагалось каждое утро обметать, а песку подсыпать свежего — это входило в мои обязанности. Пол здесь никогда не мыли, только раз в году нары опрокидывали и кое-как выгребали из-под них сор.
Пробыв в ученье около года, я начал кашлять и хрипеть не меньше молодого хозяина.
— Ты что это; чертенок, выдумал? — спрашивал он, с любопытством глядя на меня. — Передразниваешь меня, как мартышка? Раз крови нет, значит кашель не настоящий.
Когда кашель одолевал меня на улице, у меня начиналось головокружение, и я прислонялся к стене дома, чтобы не упасть. По счастью, я проводил почти весь день на свежем воздухе, выполняя бесконечные поручения. У нас все закупали по мелочам, чаще всего в долг. Если в долг не давали, я сам находил выход,— взыскивал по старым счетам или перехватывал где-ни-
будь взаймы.
По дороге я ухитрялся разузнать все новости. Когда я возвращался домой, молодой хозяин обычно стоял в дверях и нерешительно поглядывал по сторонам, смешно мотая головой, словно птенец, который уселся на краю гнезда и раздумывает — лететь ему или нет.
Если я пытался проскользнуть мимо, его пальцы цепко впивались в мое плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52