Казалось, будто кто-то шепотом зовет меня, и я боялся упустить что-то очень-очень важное, могущее решить мою судьбу. Во мне подымался неясный, неосознанный протест. Иногда я доходил почти до отчаяния, ибо вопреки всему во мне жила тайная уверенность, что счастье что-то припасло для меня я должен только помочь ему меня отыскать.
Когда у меня бывало такое настроение, я начинал метаться, как заблудившийся пес, бросался туда и сюда, полный самых фантастических порывов. Бегая по поручениям, я нарочно выбирал окольные пути и придумывал предлоги, чтобы зайти к совершенно посторонним людям, с которыми не имел ничего общего. Так я старался помочь случаю или провидению, — словом, своему счастью. Раньше я никогда не бывал у дяди Мортена, хотя он жил в двух шагах от мастерской; отец находил, что мне там нечего делать. «Они богатые, мы бедные», — объяснял он. А теперь мне пришла в голову дикая мысль, что я непременно должен навестить дядю с теткой: детей у них нет, — может, они-и помогут мне выучиться другому ремеслу, от которого будет больше проку.
Дядя сидел в кресле на колесиках и невнятно бормотал что-то, тетка стояла рядом и вытирала слюни, которые текли у него по подбородку. Она первым делом спросила меня, верую ли я в Иисуса Христа и почему они ни разу не видели меня на молитвенных собраниях. Я пообещал исправиться — ив самом деле несколько воскресений подряд бывал на собраниях. Когда я пришел туда в первый раз, ко мне подходили самые именитые из прихожан и пожимали руку, но потом на меня перестали обращать внимание.
В другой раз я вздумал посетить Хансена — нашего нового городского врача. Ходили слухи, будто он отчаянно «красный», даже краснее, чем редактор Шмидт и братья Бидструпы вместе взятые, и готов все перевернуть вверх дном. Ко мне выскочил рослый, тучный мужчина с салфеткой вокруг шеи — точно у малышей, когда их кормят кашкой,— и с крошками яичного желтка в густой черной бороде.
— Тебе... вам чего надо? — неприветливо спросил он.
Чего мне в самом деле надо?.. Я растерялся. Не объяснять же, какие надежды я возлагал на доктора, потому что слышал, будто он совсем не похож на других людей.
— Ну-с, чего же вы все-таки хотите?— раздраженно переспросил он.
— Я... я... мне хотелось бы узнать, сколько нужно денег, чтобы учиться?— только и смог я ответить.
— Вон! Пошел отсюда сейчас же! — заорал человек, не похожий на других, и затопал ногами.
Зачем я ляпнул такую чушь? В самых дерзких своих мечтах я и представить себе не смел, что буду когда-нибудь учиться. Правда, дома, в Нексе, люди считали, что мне надо учиться на пастора, — но только потому, что я умел шевелить ушами. Учитель после конфирмации тоже говорил отцу, что мне не мешало бы всерьез приняться за ученье. Тогда ни то, ни другое не произвело на меня впечатления. Но вот теперь слово сказано, — пусть оно от смущения сорвалось у меня с языка, но оно, словно крылатое семя, запало мне в душу, пустило корни, ростки. Как же изменить свою судьбу?
«Кто много знает, тот и умен, а книга сильнее десятка лошадей», — сказал мне однажды дедушка, когда я разыскал у него на чердаке несколько старых альманахов. Теперь только я понял, что он хотел сказать: книга может помочь мне. По-своему понял я и присказку деда, которая когда-то казалась мне такой загадочной: «Надо уметь пробиться в жизни», — сказал бедняк, когда ему пробили голову». Конечно, книги — вещь хорошая, они помогают стать хозяином жизни, но иногда они бывают опасны. Молодой хозяин искал в книгах забвения всех бед и болезней, книги, как пиво или вино, заглушали в нем горечь пустой и одинокой жизни.
— Это все из-за легких, — виновато говорил он, посылая меня за выпивкой, — бациллы дохнут, если их как следует прополоскать в спирте. А хорошая книга — это для души.
Чтение не давало ему никаких знаний, он просто жадно искал, чем занять мысли; книги туманили ему мозг, как и спирт, так что теперь он жил словно в двойном угаре. Когда он поднимал голову от книги, мне казалось, будто глаза его смотрят на меня сквозь невидимую завесу издалека, из какого-то другого мира.
Пить он совсем не умел; после еды его всегда тошнило, хотя съедал он очень мало. Неужели он не вычитал из книг, что ему нельзя столько пить? Как-то раз, принеся ему в постель несколько бутылок пива, я решился спросить его об этом.
— Шенок ты этакий, — сказал он, но не рассердился; он уже почти не вставал с постели.
В мастерскую взяли нового ученика —Густава, маленького смышленого мальчугана из Блекинге; на побегушках теперь был он, и я мог работать до самого вечера. Но в те дни, когда молодой хозяин лежал, я должен был находиться при нем, он всегда вызывал меня тремя ударами в стенку.
— Ну, садись, чучело, — говорил он, глядя на меня добрыми, лихорадочно блестевшими глазами, — давай поболтаем. Только если войдет отец, сделай вид, будто ты пришел ко мне за поручением. Как по-твоему, я сегодня хуже выгляжу? Вот подожди, скоро мне исполнится тридцать, а в этом возрасте весь организм меняется. Тогда я мигом укачу в Америку, к Мартину, моему брату. Надо быть болваном, чтобы торчать в этой собачьей дыре. Какого черта ты-то все кашляешь? Смотри только не наберись бацилл, это нешуточное дело, можешь мне поверить. И не вздумай пить, это не всем полезно. Ты ведь парень умный. Правда, дерзок очень, просто горе с тобой, да и разговорчив ты не в меру. А теперь катись в мастерскую, погляди, работают ли они там. — Он хватал меня за плечо своей исхудалой, горячей рукой и быстро заглядывал мне в лицо, потом поворачивался к стене. В его глазах я мог прочесть невысказанную обиду:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52