он, видимо, еще не забыл, что я позволил себе упрекнуть его за пристрастие к спиртному.
Но я был прав — книги не помогали ему бороться ни с тем злом, что окружало его, ни с его собственной болезнью; читая, он просто убивал время. Нет, чтобы чтение приносило пользу, нужны другие книги, где рассказывается про силы природы, про землю и тому подобное.
В поисках помощи я сунулся было к врачу и был изгнан, да так грубо и бесцеремонно, что воспоминание об этом долго еще терзало меня. Как после этого у меня хватило духу обратиться к школьному инспектору йорту — сам не понимаю; но он во всяком случае меня не выгнал. Он долго беседовал со мной, потом дал две книги — «Отечественную историю» и учебник естествознания. Я усердно принялся за них, но мало что понимал. Множество разрозненных фактов, словно груда камней, загромождало память, прочитанное не складывалось в единое целое, и вообще книги не принесли мне никакой пользы, а только запутали меня.
Нет, это не то, что мне нужно. И у «святых» тоже не то. Меллерианцы просто заприходовали меня под номером таким-то, как душу, отвоеванную для господа бога. А я хотел во что бы то ни стало приобщиться к жизни. Ту восторженность, с которой верующие, по крайней мере некоторые из них, относились к религии, я мечтал обрести в своем восприятии земной жизни. Лишь много лет спустя, когда жизнь, так сказать, выдвинула меня, когда я понял свое призвание и с законной гордостью почувствовал себя человеком, — только тогда я осознал, чего мне недоставало: я страдал о г людского равнодушия, от заброшенности и оттого, что у меня самого не было живого интереса к окружающему миру.
Тяжелое это было время. Я чувствовал себя таким ничтожным, таким беспомощным; а вокруг меня все было огромное, чужое, неприступное. Но я мечтал преодолеть все препятствия. Я уже не чувствовал уверенности, что счастье в один прекрасный день свалится на меня с неба. Во мне зрело убеждение, что каждый человек сам кузнец своего счастья.
Однажды я прочел в газете об одном американце датского происхождения, который основал где-то в Соединенных Штатах школу для своих соотечественников; содержание и обучение было там бесплатное, а за переезд и платье разрешалось отработать на фермах во время каникул, длившихся все лето. Я написал туда и несколько недель с замиранием сердца дожидался ответа. И вот наконец пришел ответ: меня охотно примут, если я владею английским языком. Опять книга! Опять учиться! Видно, без знаний не проживешь.
Эмиль кончил ученье и сразу же был уволен. На всем острове не нашлось для него работы, а уехать в другой город он не решался.
— Ну где мне, — говорил он. — Уж если куда ехать, так лучше в Америку. Там всегда можно заработать себе на хлеб, да и не только на хлеб.
У Эмиля в Америке был брат, который обещал выслать денег на билет по первой же просьбе. Хозяин знал, что в мастерской без Эмиля придется трудно, но не мог себе позволить роскошь держать подмастерье.
У Густава, нового ученика, работа совсем не ладилась. Он беспокойно ерзал на своем табурете и чувствовал себя, как зверь, посаженный в клетку.
— Эх, будь я сейчас дома, в Блекинге, — то и дело повторял он. — Можно мне хоть посвистеть немного?
Чтобы ученик, да еще самый младший, свистел в мастерской, — это было против всех правил. Но теперь молодой хозяин почти не вставал с постели и в мастерской оставались одни мальчишки. А Густав умел выводить нежнейшие трели и рулады. Прохожие останавливались у дверей и слушали Густава, стоило ему разойтись как следует. Но сапожник он был никудышный, и мы никак не могли научить его обращаться с инструментом. Кусок стали, которым мы разглаживали кожу, превращался в треугольник, и Густав извлекал из него мелодичные звуки. Когда ему поручали смолить дратву, он даже на ней ухитрялся сыграть нежную мелодию. А сердиться на него было нельзя,— он и сам ничего не мог с собой поделать, словно бес засел у него в пальцах. Оставалось одно — просить его посвистать, тогда он оставлял в покое свои пальцы и мог заняться делом.
Но тут молодой хозяин стучал в тонкую перегородку, и я бежал к нему.
— Ах, черт его подери! — улыбаясь, говорил хозяин.— Ну, так и кажется, что это слепой Андерсен играет на своей флейте. Да он вроде и вторым голосом подтягивает Как это он, языком, что ли? Ты только послушай! А в работе есть от него какой-нибудь прок?
Особого проку, конечно, не было. Он годился для работы не больше, чем правый башмак для левой ноги. Сапожное ремесло нисколько не интересовало его. С нами дело обстояло точно так же: я свое ремесло буквально ненавидел, а Петер Дрейер тоже рад был бы заняться чем-нибудь другим. Но мы как-то уже примирились с тем, что стали сапожниками, а Петер считал даже делом чести работать хорошо и аккуратно. «Что умеют другие, то должен уметь и я»,— рассуждал Петер. Я лично не страдал таким профессиональным честолюбием, но меня с детства приучили добросовестно выполнять свои обязанности, чем бы я ни занимался, да к тому же за стеной лежал молодой хозяин, который кусок за куском выплевывал в плошку свои легкие. Еще ни разу в жизни ни к одному человеку не испытывал я такой привязанности и, может быть, благодарности, как к нему; стоило ему взглянуть на меня, и я казался себе беспомощным птенцом в теплой, заботливой руке. Я очень нуждался тогда в ласке, а кто же умел быть ласковее, чем он! Мысль о том, что он может скоро умереть, так пугала меня, что мне приходилось прятаться от него.
Только ради молодого хозяина мы с Петером выбивались из сил, чтобы дело не пошло прахом. Я снова взял на себя часть обязанностей Густава, доставал деньги, брал в долг, взыскивал по счетам, лишь бы все шло своим чередом, лишь бы избавить больного от лишних хлопот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52