Георг глянул в книгу, прочел по складам несколько слов и заявил:
— Брось ты эту чепуху! Все равно ничего не поймешь.
Но я хотел понять во что бы то ни стало.
Я выписал все слова, в значении которых не сомневался, и выучил их; теперь я встречал их в тексте как добрых старых знакомых. А рядом с ними стояли новые слова, которые я тоже понимал благодаря этому соседству. Словаря у меня не было, и я даже не подозревал о его существовании. Но список расшифрованных слов рос с каждым днем, потом я начал понимать отдельные предложения. И вдруг стали оживать полчища слов, целые страницы, и смысл их внезапно бросался мне в глаза, словно семена из раскрывшейся семенной коробочки. Но попадались и такие страницы, в которых я ровно ничего не понимал, даже на сытый желудок, даже жарко натопив печку. Только раздобыв «Корреджо» Эленшлегера в переводе на немецкий язык, я испытал радостное чувство, что вот я понимаю все подряд. Да, одного только Эленшлегера и можно было понимать по-немецки. Я увидел в этом вернейшее доказательство гениальности Эленшлегера и попросил своего приятеля достать мне в библиотеке все его произведения на датском языке. «Корреджо» и дальше помогал мне в моих занятиях; наступил день, когда я уже без особого труда мог одолеть простенький рассказ. Но немецкий язык Гофмана или Гете все еще был мне не доступен.
Весной все оживилось, я стал чаще получать работу, но по-прежнему только случайную. Одно время я даже работал на севере Борнхольма у бродячего сапожника. Мы ходили от хутора к хутору, таская на спине колодки и инструмент, а кожу и поднаряд давали сами крестьяне. Это был пережиток старых времен, когда все, кто занимался несложным ремеслом, бродили по хуторам, а крестьяне «тянулись к кузнецу с железом, сталью, углем», как поется в старинной и непристойной песенке. Мой хозяин был, наверно, последним бродячим сапожником во всей стране. Впрочем, ничего веселого в такой работе я не находил. Крестьяне на сапожное и портняжное ремесло смотрели как на занятие для калек и кормили нас прескверно. Кожа домашней выделки никуда не годилась, сбруя, пропитанная конским потом, расползалась под руками, простыни, на которых мы спали, были сырые и липли к телу. Платили за работу тоже плохо. Нам полагалось по кроне в день, но так как хозяин высчитывал с меня за инструмент, которым я пользовался,, и за свое «старшинство», то я получал на руки не больше четырех крон в неделю.
Когда работы не было, я возвращался в каморку, которую оставил за собой, хотя наскрести семьдесят пять эре в неделю было нелегко. Каморка на чердаке возле гавани стала для меня родным домом, я провел здесь немало светлых минут. Стоило мне войти сюда после отлучки, как у меня сразу становилось тепло и радостно на душе. В этой жалкой каморке со скошенными облупленными стенами я повзрослел, здесь я почувствовал себя человеком. До сих пор в уме моем царили хаос и туман, среди которых господствовали две силы — стремление и надежда. Здесь, на этом чердаке, я вступал в единоборство с одиночеством и немецким языком, с голодом и полчищами мыслей, которые, словно крысы, прогрызались на поверхность из глубины
моего сознания. Все это привело в движение раскаленную туманность, в ней образовалось твердое ядро, повсюду возникали центры, вокруг которых собирались частицы приобретенных знаний, лежавшие доселе мертвым грузом в моем мозгу. У меня складывались собственные убеждения, чаще всего сумасбродные, которые вновь и вновь приходилось перекраивать, — но это были убеждения, ценой мучительных усилий ставшие моими и приносившие мне ощущение духовной полноты. Наконец-то я обладал сокровищем — своим внутренним миром. Неизъяснимо радостное чувство охватывало меня при мысли, что я вынашиваю в себе свой-, только мне принадлежащий мир идей.
Товарищи издевались надо мной.
— Он мыслит, — ехидно говорили они.
Но люди, которые сами привыкли задумываться над окружающим, серьезно выслушивали меня, когда я отваживался высказать свои соображения. Случалось даже, что у меня спрашивали мое мнение, когда речь заходила о содержании какой-нибудь книги или о других высоких материях.
Но если в моем внутреннем мире образовывалось твердое ядро, внешний мир оставался по-прежнему зыбким и расплывчатым. После смерти молодого хозяина мне следовало бросить ремесло, — это был бы самый естественный выход. А я все оттягивал решение и продолжал сапожничать, я словно стоял на трамплине, уже готовый к прыжку, но не решался прыгнуть. Эти со-мнения наложили отпечаток на все мое существование: я не знал, чего хочу, и скитался с места на место. Прежде всего это объяснялось тем, что было трудно устроиться на работу: но если даже и появлялась возможность получить постоянное место, я сам упускал ее. Видно, непоседливость и стремление к новому засели у меня в крови.
Одно время я работал в Нексе у тюремного смотрителя, который совмещал эту должность с ремеслом сапожника. Мастерская его помещалась на чердаке ратуши, как раз над камерами арестантов. Все вечера я проводил с Якобом, он обтесал мой доморощенный немецкий язык и научил меня правильному произношению. До чего же плодотворным было для меня это время! Якоба беспокоило мое здоровье, он таскал меня на прогулки, в хорошую погоду мы забирались очень далеко, а по пути он учил меня; феноменальная память Якоба заменяла нам учебник. Иногда он говорил со мной на философские темы, занимавшие его в то время, а когда почему-либо был недоволен мною, то переходил от беседы к длинным поучениям и вколачивал их в меня, барабаня костяшками пальцев по моему плечу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52