Многое из того, что накопилось во мне от упорного, но беспорядочного чтения и что до сих пор бесполезно хранила моя память, теперь пришло в движение. Мое сознание напоминало мировое пространство, где одно за другим образовывались небесные тела. Да, хорошее это было время, и я чувствовал себя очень счастливым.
И все же чего-то мне здесь недоставало; меня вдруг потянуло к друзьям в Дом Высшей народной школы, и я, уложив свои пожитки, отправился в Рэнне. Мать изругала меня, когда я зашел попрощаться и взять свое белье: дескать, куда это годится, удирать с хорошего места. Я возразил, что Георг удирает куда чаще.
— Так то Георг, а то ты. Он может делать что захочет.
В Рэнне я сразу же нашел работу у одного сапожника, который пообещал, если мы поладим друг с другом, оставить меня подмастерьем. Он занимал видное положение в одной из религиозных сект города, где был не то апостолом, не то пастырем или еще кем-то в этом роде; по воскресеньям, облачившись в красную ризу, он произносил проповеди и топтался перед алтарем. Он постоянно напоминал, что получает за это деньги; очень скоро я понял, что именно он имел в виду, говоря: «Если мы поладим друг с другом», — это означало просто: «Если ты примкнешь к секте».
— У нас бывает немало красивых девушек, — уговаривал он меня. Или рассуждал так: — Вот ты, говорят, вечно сидишь над книгами, и еще я слышал, что ты красноречив. Иди к нам, не пожалеешь.
Доводы его возмущали меня, и я не преминул сказать ему об этом.
— Поистине, ты обладаешь и верой и красноречием,— заявил он и поглядел на меня с нежностью и восхищением. — Смутил ты меня! Но ты непременно должен прийти к нам.
Он немного косил глазами, и это придавало его лицу добродушное выражение, которое совсем или почти совсем не соответствовало его истинному нраву.
— Да, но я ведь вольнодумец, — ответил я почти вызывающе, — все так говорят.
— Все равно, у тебя есть вера и гнев, потрясающий сердца, а это как раз то, что нужно. Я тебе признаюсь.— Он перегнулся через верстак и доверительно зашептал мне на ухо: — Во мне слишком мало гнева, и многие в нашей общине недовольны мной. А в тебе гнев есть.
Все это выглядело довольно заманчиво: может, тут-то и кроется возможность приобщиться к духовной жизни, хотя бы до некоторой степени. Верил ли я всерьез, что приобщаться к духовной жизни — это значит делать ритмические движения под звуки органа, облачившись в красное одеяние и повернувшись спиной к толпе духовно оскудевших людей, которые за неимением лучшего ищут здесь душевного возбуждения? И разве смог бы я заставить себя проделывать все эти фокусы? Трепать языком и городить, как бы в состоянии величайшего экстаза, бессмысленный вздор?
Хозяин во всяком случае думал именно так, он даже и не сомневался, что со временем я достигну высшего звания в секте общины, звания пресвитера.
— Смотри только не превратись в постника, — предостерегал он. — Девушками ты не увлекаешься, смеяться не смеешься. Кто хочет подать пример другим, тот и сам должен любить жизнь. И пошутить надо уметь.
Шутить он действительно умел. Если ему не дано было потрясать сердца гневными обличениями, то рассмешить он мог.
А я был постником, я сам это понимал. В Доме Высшей народной школы, ради которого я, собственно, и вернулся в город, я до сих пор даже не показывался. Мы ходили вместе с хозяином на собрания сектантов, но веселей мне от этого не становилось. Со мной происходило что-то неладное, началась тоска, настроение, непонятно почему, было прескверное. И жизнь казалась мне слишком тяжелой, и мир ничтожным, а сам я и вовсе никудышным.
Однажды, когда я окончательно раскис, в мастерской появился мой брат. Он работал в Хасле, но его выгнали, а может, он и сам ушел, не знаю. Как бы то ни было, он проста сиял от радости, что опять стал свободным человеком. Вот кто умел находить в жизни светлые стороны!
— Поедем со мной, — предложил он. — Я сейчас при деньгах, и погода хорошая.
— Полагается за две недели предупреждать об уходе, да и работа у меня недоделана, — отказывался я.
— Наплевать, пошли. Ты только посмотри, какое солнце.
Я никогда не мог устоять перед его уговорами, и бес бродяжничества мгновенно овладел мной.
— Дайте мне расчет, — сказал я хозяину, когда он заглянул в мастерскую, чтобы посмотреть, как у меня подвигается работа: я должен был к вечеру закончить белые туфли для подвенечного наряда.
— Да ты что, спятил? — рассвирепел хозяин. — Ты ведь только что взялся за туфли! И потом, ты обязан предупредить меня за две недели. Я пожалуюсь, и ты пойдешь под суд.
Он был вне себя.
— Дайте мне расчет, — упрямо повторил я.
Наконец хозяин, после того как я пообещал вернуться через некоторое время, сдался и пошел в город раздобывать деньги. Мое жалование, накопившееся за несколько месяцев, достигло огромной суммы: я получил на руки около тридцати крон. Хозяин огорченно посмотрел мне вслед, когда я вышел из мастерской; не знаю, что более удручало его — необходимость выплатить мне такую сумму или мысль о том, что нашей совместной работе во славу божью, по-видимому, пришел конец.
Но Георг радовался от души.
— У меня денег столько же. Ну и кутнем мы с тобой,— говорил он, ласково глядя на меня.— Ведь ты уже подмастерье, а мы до сих пор ни разу вместе не выпили. Я знаю тут одного человека... ты подожди меня здесь!
Он исчез, оставив меня посреди улицы, и вскоре подъехал в коляске, запряженной лошадью.
— Ну, теперь мы исколесим весь остров, побываем у моих дружков, а напоследок завернем в Окиркебю, это в глубине острова. Там живет одна девушка, я бы не прочь ее повидать, очень уж она мне по душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52