Петер Дрейер, очень славный парень, помог мне прибрать мастерскую, и в девять часов я уже пустился в дальний путь — до родительского дома было четыре мили. Я очень устал после долгого рабочего дня и почти всю дорогу спал на ходу, да так крепко, что даже ухитрился прозевать телегу, которая нагнала меня в миле от Нексе, и спохватился, только когда она почти скрылась из виду. В два часа ночи я постучал в окно нашего дома, и мать впустила меня. Отец, как обычно, спал в каморке на чердаке.
Наутро мне здорово досталось от отца за изношенный костюм; я понял, что больше от него ждать нечего. Выход, как всегда, нашла мать. Она повела меня к одному ютландцу, который недавно поселился в нашем городе и торговал дешевым платьем; мы выбрали довольно приличный костюм за двадцать пять крон. Мать обязалась выплатить деньги в течение года, по пятьдесят эре в неделю. Наличными он стоил бы двадцать крон.
— Ну, это пустяки, — бодро сказала мать, — мы люди благородные и берем только в кредит. Впрочем, мы не из самых благородных, так что можете не беспокоиться за свои деньги.
— Еще бы! — ответил ютландец. — Ваше слово, мадам Андерсен, надежнее всяких денег.
Мать просияла.
— Да, все знают, что значит иметь дело с мадам Андерсен, — говорила она на обратном пути.— Вот и со скобяником я расплатилась, хотя и нелегко мне пришлось, можешь поверить!
Еще когда Георг был в ученье здесь, в Нексе, и жил дома, он подарил матери утюг и ножницы, о которых она давно мечтала. Так он делал всякий раз, когда мать жаловалась, что ей чего-нибудь не хватает. Утюг и ножницы он взял в долг у скобяника, а мы-то думали, что он купил их на деньги, полученные за сверхурочную работу. Как только он уехал, матери принесли счет, и ей пришлось выплачивать всю сумму в рассрочку.
— Зато для хозяйства польза, — сказала мать, улыбаясь так, как только она одна умела улыбаться. — Сама бы я никогда не решилась купить. Георг—славный мальчик, он сделал это, конечно, от чистого сердца. Он бы рад для нас последнюю рубашку снять. — И мать смахнула слезу.
Сразу после обеда мне надо было отправляться в обратный путь. Мать заботливо завернула мой новый костюм в бумагу, чтобы он не пострадал от долгой дороги. Сестры проводили меня до самой церкви. Пройдя еще немного, я зашел в лесок и там переоделся. Я знал, конечно, что мать права, но ведь как-никак было воскресенье, а я уже так давно не ходил в хорошем костюме. Через несколько минут меня нагнала коляска дорожного инспектора. Толстяк инспектор помнил меня еще с тех времен, когда я носил за ним нивелир по улицам Нексе. Он предложил подвезти меня, п я гордо въехал в Рэнне, развалясь на сиденье коляски, да еще в костюме с иголочки; вот уж, можно сказать, повезло!
Первым делом я побежал к Георгу на квартиру, чтобы показаться ему. Он еще не вставал с постели, хотя уже смеркалось.
— Ишь ты, какой щеголь, — одобрительно сказал он. — Никто и не скажет, что по дешевке куплено. Молодчина у нас мамаша, ей-богу!
— А теперь ты будешь со мной гулять?,
— Видишь ли, у тебя свои знакомые, у меня свои. Но зато я буду здороваться с тобой, если мы встретимся на улице.
— Даже если будешь с девушкой?
— Да! Только ты не вздумай сразу подходить и совать свою лапу.
Увы, именно этого-то мне и хотелось. Георг всегда гулял с красивыми девушками.
— Ведь тебе бы тоже не по вкусу пришлось, сунься я к тебе, когда ты гуляешь с барышней, — добавил он и лукаво посмотрел на меня.
Я — с барышней? Да он смеется надо мной! Удивительно, что самое обыденное и банальное становится возвышенным и даже священным, чуть только коснется тебя самого. Я всегда с презрением относился ко всякого рода любовным делам и считал, что это занятие недостойно настоящего мужчины. Ученики постарше каждый вечер уходили на гулянье; как только кончат работать, сразу в дверь — и бегом. Случалось, что в спешке они даже забывали смыть ваксу с лица и рук. Смешно было смотреть, как они, словно щенята мчались по улицам.
У нас подобралась компания мальчишек, которым доставляло величайшее удовольствие изводить гуляющие парочки; мы прятались в их излюбленных уголках, за деревьями или среди низкого кустарника на прибрежных дюнах, и в самые неподходящие моменты выскакивали из засады с дикими воплями.
И вдруг я сам отрекся от нашей шайки и стал мишенью для ее насмешек. Тоненькая белокурая девочка каждое утро, как и я, приходила в молочную Пера. Она служила нянькой где-то в нашем квартале; было ей лет пятнадцать — шестнадцать, но мне она казалась совсем ребенком, и я радовался, встречая ее в просторной кухне молочника: девчушка напоминала мне сестренок. Я тосковал по дому, и маленькая нянька словно приносила привет оттуда.
Я знал, что, разговаривая о женщине, люди в первую очередь обсуждают, красива она или нет. У всех на языке были имена самых красивых женщин города, ими восхищались и спорили, кому из них отдать пальму первенства. Эти красавицы и сами отлично знали цену своей внешности; по их лицам видно было, как они гордятся общим вниманием. Я тоже разглядывал их, но не находил в них никакой красоты. Они казались слишком уж напыщенными и холодными. Ну просто никакого сравнения с красавицами на цветных открытках.
А маленькая нянька была хороша, как картинка в альбоме, а то и еще лучше. Глядя на ее нежное полудетское личико, я чуть не плакал от тоски по дому. Мысли о ней согревали мне душу, как мечты о новом воскресном костюме; казалось, весь мир стал светлей и радостней.
Однажды вечером, когда я зачем-то пришел в аптеку, маленькая нянька сидела там на скамейке и дожидалась лекарства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52