— Бьерреграв замахал тощими руками. — Я, я...
— Ну, Бьерреграв—он же у нас монах, — ехидно заметил пекарь Йорген. — Он как-то раз собрался съездить на остров Мён, на пикник, да и то морской болезни испугался. Вот вам и все его приключения!
— Ну да, — начал оправдываться Бьерреграв,— я люблю, чтобы все шло тихо, спокойно и ничего не случалось. И без того хватает всяких несчастий. Да и слез немало льется.
— Уж так оно положено, — отозвался пекарь. — Для женщин слезы — первое удовольствие.
— А у нас в Нэрремарке было привидение, так и ходит, бывало, с головой под мышкой, — вмешался подмастерье.
— Надо думать, это какая-нибудь обманутая девушка,— решил Бьерреграв, — великий грех лежит на нас, мужчинах.
— Ну, это вздор! У баб вообще-то головы нет, уж я знаю, — заявил пекарь.
— Вот дядя Йорген вечно ругает женщин, — сказал молодой хозяин, — а сам без них жить не может. Но надо же такое придумать — таскать под мышкой собственную голову. Вдруг она потеряла бы ее — ведь без глаз-то голову не найти. — Молодой хозяин играл словами, как кошка с мышью; никогда нельзя было понять, шутит он или говорит всерьез.
— Похожий случай был с Мюнхгаузеном. Он, когда его ранило, схватился за волосы и сам себя вынес с поля боя. Ну и фокусы же устраивал этот Мюнхгаузен, я об этом читал в книге. — Бьерреграв конфузливо заморгал, явно опасаясь, что молодой хозяин не поверит в его начитанность.
Но у молодого хозяина начался приступ кашля: слишком оживленная беседа оказалась ему не по силам.
— А, черт подери, вот еще кусочек моего легкого.— Он показал сгусток крови.
— Ты бы попробовал пить льняное масло. — Бьерреграв нерешительно посмотрел на него.
— Нет, ему жениться надо, вот что, — молодцевато сказал Йорген.
Но молодой хозяин молча поплелся в свою каморку и лег на кровать. Все разошлись, и я мог наконец погасить свет и запереть двери.
Молодой хозяин забыл на закройном столе свою книгу. Давно уже я не держал книги в руках, — кажется, я вообще ничего не читал с тех пор, как, еще будучи пастушонком, залпом проглотил «Рокамболя» и «Парижские тайны». Я взял книгу, захватил с собой маленькую лампочку из мастерской и поднялся наверх. Нам не разрешалось зажигать у себя свет, но я догадался поставить свой зеленый сундучок так, что его откинутая крышка загородила низенькое оконце. Чтение, по совести говоря, не очень-то интересовало меня, я просто хотел узнать, приставили голову той даме или нет. Но я увлекся и читал до тех пор, пока не вернулись с гулянки Эмиль и Петер.
Мы, ученики-ремесленники, были народ беспризорный. Никого не интересовало, учат нас ремеслу или нет, да и вообще никто на свете нами не интересовался. Хозяева держали учеников потому, что это была дешевая рабочая сила; по окончании ученья их просто выбрасывали на улицу и брали новых. Подмастерья на нашем острове были не нужны, работы хватало только на трех-четырех. Остальные поступали в почтальоны или чернорабочие, некоторые шли в матросы; изредка какой-нибудь новоиспеченный подмастерье решался на смелый шаг: садился на пароход и уезжал в столицу. «Вот отчаянный», — говорили о нем. И верно, для этого нужна была большая смелость. В столице таким подмастерьям приходилось снова поступать в ученики—всем, кроме воспитанников мастера Хансена. У других ничему толком не учили.
Никаких надежд на будущее у нас не было, а сама работа вряд ли могла вдохновить кого-нибудь.
— Эх, зря пропадает моя молодость, — вечно твердил наш подмастерье. — Я в моряки метил, а отец заставил меня остаться дома и помогать в мастерской. Теперь вот сиди здесь и чини всю жизнь драные башмаки. Шить новую обувь приходится все реже, ее стали делать на фабриках. Так что настоящая работа достается машинам, а наше дело — класть заплатки на фабричную обувь.
Эмиль и Петер тоже не по доброй воле занялись сапожным мастерством. Никого из нас и не спрашивали, кем он хочет стать и к чему имеет склонность. Иногда хозяин, обозлившись, называл нас шайкой бездельников и лоботрясов. Признаться, мы и в самом деле не отличались большим усердием. Мы делали все спустя рукава, чтобы кое-как дотянуть до конца работы. Потом все удирали, а я, прибрав мастерскую, шел на угол и долго стоял там, вглядываясь в пустоту и мрак улиц. Не один вечер простоял я здесь, дрожа от холода, и все же не мог заставить себя вернуться домой и лечь в постель. Безрассудная надежда на какой-нибудь чудесный случай, который изменит всю мою жизнь, удерживал меня на холодном и пустынном перекрестке.
Из переулка доносился мерный топот танцующих и звуки гармошки. Иногда дверь открывалась, полоса света падала на мостовую, и подвыпивший парень скатывался с лестницы прямо в эту светлую полосу, которая, казалось, убегала из-под него, едва дверь снова затворяли. Может быть, Эмиль и Петер тоже танцевали там. Входной билет стоил двадцать пять эре, но им это было по карману: одежду им присылали из дому; а я тратил весь свой скудный заработок на покупку самых необходимых вещей. К тому же танцы не очень привлекали меня, я считал сомнительным удовольствием, обхватив какую-нибудь девчонку, кружиться с ней до седьмого пота. Куда приятнее сидеть в Доме общества трезвости на Нэррегаде и играть в домино. Если заказать кофе и булочку за двадцать пять эре, можно сидеть хоть целый вечер. Но в лучшем случае я мог позволить себе это один раз в месяц.
Итак, мне не оставалось ничего другого, как стоять на темном и холодном перекрестке. Что гнало меня туда — не знаю; я все время прятался в тени домов, так что счастье, пожалуй, не нашло бы меня, если бы даже стало разыскивать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52