Лицо его омрачилось, и он отвернулся.
Женщины, видимо, постарались "жить в мире". Более того, они
подружились. Однажды я слышал, как отец говорил Агнес, моей мачехе, что на
протяжении двадцати лет Луиз была непревзойденной любовницей и молодая
женщина должна брать с нее пример.
Но Агнес преуспела гораздо больше. Она одарила отца тремя сыновьями.
Они были крупными и сильными, прекрасными детьми, которыми мог бы
гордиться любой мужчина. Для них отец делал все, что мог бы делать для
меня, если бы ноги мои были нормальными. Я страдал от приступов ревности к
Чарльзу, старшему из детей, но к тому времени, как ему исполнился год,
нашел могучий источник утешения. И здесь я возвращаюсь к Шеду. Шеду Вуди,
которому суждено было быть повешенным в Маршалси.
Я приближался к одиннадцатилетнему возрасту, когда жизнь моя, и без
того безрадостная, была омрачена появлением на свет Чарльза. Никто в доме,
казалось, ни о чем, кроме этого ребенка, и думать не мог. Даже мадам Луиз
не хватало времени для меня, и я все больше времени проводил среди слуг и
дворовых. Я быстро рос, и тело мое становилось безобразно искривленным,
даже голова кренилась влево. Я был невероятно невежествен, не умел ни
читать, ни писать, и далеко не всегда был достаточно чист. Без сомнения, я
был совсем непривлекательным ребенком.
И вот настало утро, которому суждено было изменить всю мою жизнь.
Было лето. Помню, как кусты боярышника в нашем парке оделись в белоснежное
одеяние, а розовые малиновки прихорашивались в канавах. Я бесцельно бродил
по двору, когда грум Сэм вышел и конюшни, ведя за собой двух лошадей.
- Куда ты идешь? - спросил я.
- В кузницу, - пояснил он, отмахиваясь от лошади, тыкающейся мордой в
его плечо.
- А мне можно с тобой? - вдруг спросил я.
- Ага, - ответил он и поставил ногу на подставку.
- Тогда помоги мне влезть, - сердито произнес я.
- Боже милостивый, да я совсем забыл, - он легко поднял меня, и я
уселся на широкую лошадиную спину.
Мы ехали трусцой друг за другом по полевой тропинке, затем выехали на
дорогу, обогнули церковь, пересекли лужайку и подъехали к кузнице. Шед
подошел к двери - загорелый, худощавый, мускулистый, как породистая
гончая. На нем была голубая кожаная куртка без рукавов, пот струился по
его лицу.
- Доброе утро, Сэм, чертовски жарко, - сказал он и тут увидел меня. -
Твой мальчишка?
- Мистера Джона Оленшоу, - излишне поспешно произнес Сэм, и я с
горечью отметил, что даже конюху показалась обидной возможность иметь
такого сына, как я.
Но Шед поднес свою огромную ладонь ко лбу и сказал:
- Доброе утро, сэр.
Я чуть не упал в обморок от удивления. Никто никогда не называл меня
"сэром". Вдохновленный, я соскользнул на землю без всякой помощи и вошел в
кузницу. Сэм ввел туда лошадей, привязав поводья к кольцам, вбитым в
стену, затем как-то неуверенно взглянул на меня, помялся минуту-другую и,
пробормотав что-то, зашагал прочь через лужайку. Я был вполне доволен тем,
что остался наедине с Шедом. Он взял брусок железа, разогрел его, придал
форму при помощи щипцов и молота, охладил и приложил к лошадиному копыту.
- Это больно? - спросил я.
- Не больнее, чем вот так, - ответил он и потер кончик одного из моих
локонов пальцами. - Копыто - как волосы.
Когда он потянулся к мехам, я сказал:
- Я справлюсь с ними, - и проковыляв вперед, начал работать, опершись
для равновесия своей короткой ногой на кучу металлических обломков. Я
поймал внимательный взгляд Шеда. Наконец, после нескольких малозначащих
замечаний он поинтересовался:
- С твоей ногой что-то пробовали делать?
И я рассказал ему о гирях, которые носил, о посещении лондонского
врача. К этому времени лошади были подкованы, и Шед, вытерев руки о
фартук, потянулся к полке и достал оттуда кружку, а также немного хлеба и
сыра на деревянном подносе.
- Хочешь перекусить? - спросил он.
И я, которого кормили так, как не мог мечтать ни один мальчишка,
кивнул, потому что мне очень хотелось продлить эту первую настоящую беседу
в моей жизни.
- Глотни первый, - предложил он, подтолкнув кружку по скамье в мою
сторону.
Для меня этот крепкий темный эль был вином причащения, и я сделал
большой глоток. Он был крепче любого домашнего напитка, подаваемого на
кухнях поместья, и, наверное, поэтому у меня развязался язык. Или, может,
тут проявилась необычная симпатия к этому человеку. В любом случае, я сам
не заметил, как начал рассказывать о своих горестях и ревности, о том, как
обращается со мной отец и насколько пуста моя жизнь. Шед дал мне
закончить, и, стряхнув крошки со своей бороды, задумчиво погладил ее
рукой. Наконец он произнес:
- Пройдись-ка до двери, вон туда.
Я поднялся и пересек помещение.
- Гм, - пробормотал он, не раскрывая рта. - Короткая нога - это
короткая нога, и я тут не знаю никакого лечения. Но не пойму, почему тебе
расти таким перекошенным из-за нее. Дай-ка мне туфель.
Я снял грубый кожаный башмак с выцветшей медной пряжкой и подал ему.
Носок был совершенно изношенным в том месте, где я касался им земли, а
каблук был новым, будто только что от сапожника. Он повертел башмак в
своих богатырских руках, затем взял кусок железа, раскалил его, отбил
молотом до тонкой пластины и загнул на концах так, что он стал напоминать
полозья колыбели. В каждом конце он сделал отверстие и окунул эту штуку в
воду. И в этот момент вернулся Сэм.
- Все готово, - сказал Шед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99