Они сорвали с нас сюртуки и рубашки. Затем острыми длинными ножами
сделали четыре надреза на груди каждого - две кровавые полосы слева и две
справа, так что полоски шириной в шесть-семь дюймов обвисли, будто
подтяжки из собственной кожи и мускулов. Они были мастерами своего дела.
При операции не был задет ни один жизненно важный орган, и крови пролилось
гораздо меньше, чем когда, например, Энди порезал руку в столярном дворе
Бидла. Затем они пригнули молоденькие деревца, очистив их от мелких веток
и пушистой листвы, и продели гибкие верхушки растений сквозь нашу
провисшую кожу, так что отпустив упругие стволы, подвесили нас двоих на
собственной груди между двумя деревьями. Вся эта процедура была проведена
в полном молчании, если не считать моих криков и сдавленных стонов Эли.
Закончив свое черное дело и дав возможность деревцам с надрывным скрипом
вернуться в вертикальное положение, наши мучители расселись вокруг, все
так же беззвучно, и застыли на корточках, пока темнота не скрыла от них
зрелище наших извивавшихся, истекавших потом и кровью тел. Тогда они, не
нарушая тишины, встали и засеменили прочь, свершив свою жуткую месть.
Силуэты их черными точками выделялись на сером фоне вечернего горизонта.
Мы с Эли остались одни, осужденные висеть так до тех пор, пока боль и
жажда не покончат с нашими муками.
Темнота сгущалась, но для нас времени не существовало. Каждая минута
стала бесконечной пыткой. Я представил прохладную, влажную землю, куда мы
уложили тела погибших сегодня утром. Тогда я скорбел по ним. Теперь с
ужасающей горькой завистью думал об их участи. Смерть, застарелый наш
враг, чье имя наводит страх на каждого из нас, стала для меня самой
желаемой на свете.
Были и другие, кто приветствовал и превозносил ее.
- О благословенная, справедливая и могучая Смерть, чье неумолимое...
Из какого же уголка моей памяти всплыли эти строки?
Внезапно пришли и другие слова, но уже не из воспоминаний, не из
воображения моего. Это были реальные звуки человеческого голоса - голоса
Эли.
- Мы должны крепиться, парень. Стоит нам расслабиться - и мы погибли.
- Эли, да ты уже сам теряешь силы. Даже голос твой слабеет. И зачем
противиться смерти? Пусть она побыстрее наступит...
- Мы должны придумать, как выбраться отсюда, для этого нам нужны
силы. Думай, Филипп. Боль не так сильна, когда думаешь.
Я думал. Белая береза - самое красивое из всех лесных деревьев.
Грациозная и величавая во все времена года. Только сегодня утром я
восторгался почками на деревьях, был рад, что живу и могу наслаждаться
природой. И никогда мне в голову не приходило, что вершина прохладного и
прекрасного дерева может быть превращена в орудие пытки. Хотя это надо
было знать - ведь существовала же Голгофа. Тогда тоже была весна,
предпасхальное время. И там распускавшееся дерево было срезано и
истерзано, чтобы стать источником мук изуродованной плоти. Как же легко
воспринимали мы всю эту историю, приучая даже детей своих к ударам
молотка, терновому венцу и пикам палачей! Он висел три часа. И укол копья
принес спасительное избавление от страданий. Но нам не суждено такого
конца. Боже, если это богохульство, прости мой помутившийся рассудок.
Теперь я наконец знаю, что лежит на дне бездонной боли, от которой я
всегда бежал. Все удары и увечья, муки женщины в родах, агония зверя,
настигнутого в лесу, истертая шея лошади, которой предстоит еще один день
в хомуте. Никогда уж больше не придется мне представлять подобных вещей.
Теперь я их просто ЗНАЮ.
Ну, не глупо ли с моей стороны! Скоро я не буду знать ничего. Я буду
висеть здесь, как никчемный бессмысленный кусок мяса, оскверняющий
прекрасную природу весеннего утра. Я буду предметом, который когда-то
назывался Филиппом Оленшоу, который ел, пил, спал, и которому уже больше
не суждено этого делать.
Пил... Прохладная, живительная вода, журчащая в источнике, послушно
вытекающая из перевернутого бочонка, весело обходящая камушки,
впитывающаяся в почву... Без воды человек может обезуметь.
- Филипп, пощупай карманы штанов. Они забрали у тебя нож?
- Они забрали все.
- У меня тоже.
Еще одна бесконечность, заполненная кричащей болью, сознание мое
постепенно затуманилось. Я тонул, и в некоторые блаженные мгновения уже не
понимал, кто я и где нахожусь - благословенные минуты забытья, когда мне
удавалось ускользнуть от действительности. Эли говорит, что нужно
бороться, но зачем? Лучше погружаться, погружаться, отпустить нить
сознания, освободить израненный разум и опуститься в небытие, а оттуда - в
утешительные объятия смерти.
- Филипп. Луна всходит.
- Ну и что?
- Послушай. У меня справа полоса кожи в два дюйма шириной. Слева -
три. А у тебя?
К чему это знать? Зачем тратить силы, когда каждое движение только
усиливает боль, пронзающую мозг до головокружительного безумия? И все же я
глянул вниз. - Три дюйма оба.
- Тогда мои слабее. Я хочу оторвать полосу справа, и с Божьей помощью
мы сможем освободиться. До меня донесся скрип деревьев, раскачиваемых его
дергающимся из стороны в сторону телом. И когда луна засветила ярче,
увидел, как Эли рвет тонкую полоску собственного тела, привязывавшую его к
дереву. Он терзал ее руками, то и дело стонал, призывал Господа, но не
сдавался. Послышался звук медленно стекавшей струйки крови. Это было
зрелище столь же жуткое, сколь и героическое, и, казалось, конца этому не
будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99