На миске сооружался небольшой камышовый мостик.
Значит, ставят мостик и засыпают с мыслью: какой хлопец на мостике приснится — чернявый или белявый.
Но, как это правдиво говорят, иные времена — иные песни. Иные и литературные образы.
Я, скажем, под Новый год поставил у изголовья миску с фиолетовыми чернилами. Сверху вместо камышинок пристроил две разнокалиберные авторучки.
Лег и думаю — что же приснится? И приснилось мне-то, о чем я и не мечтал,— бурное заседание секции малой прозы.
Передаю почти стенографически.
Шум, гам, оживление в зале, но держат себя пристойно: курят и прячут папиросы в рукав.
Председательствующий:
— Товарищи! Друзья! Коллеги по перу! Соавторы? Обьявляю — кворум секции малой прозы есть, благодаря приглашенным очеркистам и неприглашенным юмористам.
(Смех. Аплодисменты. Возгласы: «А кто их впустил? Двери же были на крючке!»)
Один из неприглашенных юмористов встал:
— Простите, каемся... Мы пробрались через черный ход.
Второй неприглашенный юморист добавил:
— Я честно говорю... Вы не думайте, что я такой-сякой... мол, по блату пролез... Признаюсь — есть у меня рука в президиуме, но, ей-богу, я вместе с другими пришел. Как я вошел? Вижу — народ. Культурная, литературная, трудящаяся масса. Вижу — идут... Идут и идут. Не разобрал только, стихийно или организованно идут. Если, думаю, стихийно, значит, в буфет привезли кетовую икру. Если же организованно, значит, хорошая примета: начинает работать секция малой прозы.
Слышу — не ошибся, говорят об очерках. Остро, живо спорят. Один басом растерянно кричит: «Никак, говорит, не выберу места, где лучше о киево-святошенских доярках очерк писать — в Мацесте или в Одессе!»
А я прохожу вперед и сам себе думаю: «Господи! Сотвори чудо, намекни хоть словечком о юморе и сатире!»
Голоса с мест:
— Регламент! Пусть закругляется! Председательствующий:
— Не волнуйтесь, товарищи! Вы все знаете, что на литературных совещаниях, на конференциях и на секциях большой и малой прозы ораторы толерантно и доброжелательно о юморе и сатире всегда упоминают в двух-трех словах...
Реплика трагика:
— Жирно очень. Хватит и одного слова. Два голоса вместе:
— Бис!.. Браво!.. Разумеется, хватит!.. Пусть устно смеются!
Один, особенно справедливый, сказал:
— Товарищи! О смехе не обязательно писать, не обязательно выступать, не обязательно полемизировать. Смешно тебе — смейся, хохочи!.. Мой близкий коллега написал комедию. И кто же смеялся? Смеялся сам автор, смеялись его соседи... У меня все. В заключение прошу председательствующего авторитетно заявить: будет ли на данном заседании что-нибудь сказано о юморе?
Председательствующий:
— Товарищи... Не волнуйтесь! Даю справку. Несмотря на отдельные пессимистические выступления — уделить смеху только одно словцо,— мы решительно заявляем: своей принципиальной позиции будем строго придерживаться и на данном этапе. Будем максимальными. Юмору и сатире великодушно подарим два, а может, и три слова. Продолжаем заседание. Напоминаю: наша повестка дня такая: творческое обсуждение книги новелл под общим названием «Посiяла опрочки...».
В книге девять новелл: «Шумлять верби в кшщ гребле..», «Ой, не шуми, луже, зелений байраче...», «Ой, хмелю, МiЙ хмелю...», «Не щебечи, соловейку, на зорi раненько...», «Тече рiчка невеличка...», «Развивайся, сухий дубе...», «Ой наступае та чорна хмара...», «Не бий мене, муже...» и «Посiяла опрочки...».
Должен вас, друзья, проинформировать вот о чем: читатели буквально забросали издательство недоуменными письмами. Спрашивают, как эти новеллы читать — с конца или с начала? Говорят — во многих новеллах не разберешь, где начало, а где конец.
Иные о другом допытываются: какую эпоху автор описывает?
Так вот, перед нами стоит кардинальная задача: развеять сомнение и установить художественную истину — какая эпоха изображается в новеллах и у кого автор позаимствовал оригинальный стиль: «Кахи, чернява! Ахчи, быява!». В прениях записались: Манько, Кийко, Терпужный, Жемчужный, Низенький и Высоконький...
Слово имеет Низенький. Прошу!..
Низенький:
— Позвольте... Я скажу пару слов. Я на пять минут... Я ненадолго... О главном. Я попытаюсь остановиться на конкретном факте — почему автор избегает принципиальной критики? На первом обсуждении мы спрашивали автора: откуда он взял такую норовистую кобылу?
Вот новелла «Шумлять верби в кшщ гребли..». По гребле *, насвистывая арию «Пливе човен, води повен...», на кобыле гнедой масти едет грязный, неумытый всадник.
Сразу скажу: почему автор не умоет всадника, хотя бы простым мылом?
Товарищи, где это бывало, кто это видел, чтобы человек, садясь на кобылу, не умывался?
Пусть, скажем, этот образ — образ всадника — автор подает в негативном плане. Но почему же он тогда поет чудесную народную песню «Пливе човен, води повен...»? Пусть бы он лучше пел «Зануда Манька, зачем ты задаешься...».
Тут что-то не так. Еще два слова о кобыле. Ей-ей, меня, как читателя, очень раздражает такое: почему кобыла бежит по колхозной гребле, а хвост держит трубой?
Вокруг индустриализация, а она вон как! Это — нереалистично. Пересолил автор. Скажу больше: очевидно, и кобыла ничего не знает, очевидно, и сам автор этой ситуации не представляет — почему она хвост задирает.
Я еще попрошу пять минут... Я ненадолго.., Я остановлюсь лишь на одном загадочном... Надеюсь, вы мне позволите остановиться? Этого вопроса еще никто не ста-
i Гребля — плотина, запруда.
вил. Никто не поднимал. А я, с вашего разрешения, ставлю и поднимаю. Вот в наших баснях фигурирует основной герой — длинноухий осел.
Меня и терзают сомнения — кто кого переживет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80