Она обрадовалась.
— Сереженька?..— и покосилась в мою сторону залитым кровью глазом.— Пусть он уйдет.
Вандышев посмотрел на меня, и я вышел, сел на крыльцо. На площади аосле митинга еще гомонили люди, играл оркестр. Мне было тяжело и обидно. Костя не узнал меня. Соня сказала, чтобы я ушел. Она, вероятно, даже не подозревала, что все те дни я но,сил в сердце отсвет ее милой улыбки, что по ночам она снилась мне, что я слышал ее голос за каждым углом.
Не знаю, сколько я просидел. Но вот вышел Вандышев, грузно сел рядом и, рассыпая табак себе на колени, сказал:
— Иди. Зовет.
Я вошел, подошел к кровати. Соня прикоснулась к моей руке пальцами, они были горячими, обжигали. Она долго молчала, глядя на меня из какой-то далекой дали, и я тоже молчал, не мог говорить. Наконец Соня спросила:
— Поедешь туда?
— Куда?
— Ну, туда! К нам, на родину!
— Не знаю.
— Поезжай. Только отцу ничего не говори. Пусть думает, что живая.
Я стоял возле кровати и смотрел на милое осунувшееся лицо, мягко освещенное падавшим из окна светом октябрьского солнца, на латунные колечки кос. Хозяйка дома, молча вытирая слезы, вошла и встала в дверях.
— Ничего не надо, тетя Гарпина,— сказала Соня. И когда хозяйка ушла, снова обратилась ко мне: — Сядь, Даня.
Я послушно сел рядом с кроватью на табурет.
— Я ведь что думала... Вот кончится война, будем мы с Сережей жить, и будет у нас мальчишечка маленький или девочка. А вот — не будет...— Она ломолчала.— Вот лежу и думаю, думаю: как же это так? Вот сколько мыслей в голове, и сердце болит, прямо слов нет. И вдруг ничего этого не будет? Ни боли, ни мыслей.— Каким-то судорожным рывком она приподнялась на кровати и посмотрела на меня в упор большими, странно посветлевшими глазами.— Как же это так: не будет? А куда же все это — вот то, которое во мне? Ведь не может пропасть, словно кто подул и загасил... Ведь не может тачанки и брошенные орудия, задравшие к небу тупые немые рыла. И встречи в селах, где прямо на площадях стояли покрытые расшитыми скатертями столы и дымилась в глиняных мисках приготовленная для нас еда, чьи-то объятия и поцелуи, и слезы радости и восторга, и слова из самого сердца, и толпы пленных с испуганными, тоскливыми глазами.
И, наконец, ослепительный солнечный день, белые, пыльные, карабкающиеся по кручам домики Севастополя, узенькие, мощенные крупным булыжником улицы, наполненные людьми, и за крутыми обрывами берега — ослепительная синева моря, открывшего мне впервые свою вечную, бессмертную красоту.
Море в тот день было пустынно. По нему несколько дней назад под охраной крейсеров Антанты на ста двадцати шести судах убежали за море те, кому Советская власть была ненавистна. Около ста тысяч человек, не считая судовых команд, покинуло в те дни землю родины — большинство с тем, чтобы никогда больше на нее не вернуться.
У Севастополя, когда мы подходили, нас встретили толпы народа и представители подпольного ревкома. Хлеб и соль на расшитых рушниках, красные флаги, поздние осенние цветы, огромные, махровые, каких я никогда не видел раньше, и митинг на Нахимовской набережной, у подножия чугунного адмирала. И первая ночь после многих бездомных, холодных ночей,— ночь в теплой чистой постели в одном из номеров Северной гостиницы, где остановился тогда Слепаков.
Я часто думаю, что жизнь, как она складывается, почти всегда не похожа на наши представления о ней, на наши предположения. Помню, я ходил по залитым осенним солнцем улицам Севастополя. Ходил и мечтал о том, как через несколько дней вернусь в Берислав, найду Костю, и, когда он выздоровеет, будем жить вместе, то ли на моей родине, то ли на его, помогая друг другу. И моя мама снова будет здорова, и Ксения Морозова тоже, и все, кто болен и голоден, будут здоровы и сыты.
Я ходил напоенный радостью и ожиданием чего-то хорошего и необходимого, а на улицах и на рынке открывались магазины, и фунт мелких крымских яблочек стоил на врангелев-ские деньги — на базаре они еще были в ходу — десять тысяч, а на советские — двести пятьдесят рублей. Мне очень хотелось купить яблок, но ни советских, ни врангелевских денег у меня не было. А люди входили в магазины и выходили из них со свертками. Веселый, подвыпивший морячок нес в каждой руке по бутылке со сверкающим серебряным горлышком.
Меня наполняли чувства, светлые и радостные, как день, как небо над головой, как море с его перламутровой, нежной, переливающейся голубизной, с его безграничным, распирающим грудь простором, и вера в завтрашний день, и сожаление о тех, кто до этого дня не дожил.
Я любил сидеть на берегу моря, у Графской пристани, на скользких, покрытых зеленым малахитовым налетом камнях, и слушать, как шумит море. В этом тысячелетнем гуле мне чудилось что-то, чего я никогда не слышал раньше, оно успокаивало и усыпляло и в-то же время настойчиво звало куда-то, не понять было куда. Ясно было одно: последний враг изгнан из нашей земли, Ленин поздравил нашу армию с победой. Начинается новая жизнь.
35. КОНЕЦ ВОЙНЫ
И следующий день был солнечный и радостный, нежно и задумчиво шуршали опавшие листья, пахло морем, вином и рыбой, глухо и незлобиво шумел прибой, расстилал под Приморским бульваром белые, подсиненные отсветом неба кружева пены. Они набегали на песок и сейчас же таяли, исчезали и снова набегали — без конца. Мальчишки в коротких штанишках рыбачили, стоя на блестящих, отполированных водой камнях, дымили у причалов суда нашей флотилии, вошедшие ночью в бухту.
Я долго сидел на берегу: торопиться некуда. Война кончилась, шла демобилизация, в одном из пакгаузов на Корабельной стороне в груде других винтовок лежала и моя — дай бог, думал я, чтобы она больше никогда никому не понадобилась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138