Я снял шинель, бросил на землю и втащил на нее Костю. Взявшись за полу, я поволок шинель по обледенелой земле.
Шум боя стихал — видимо, атака захлебнулась. Сарай догорал. С каждой минутой становилось темнее, тени наползали из степи на освещенное прыгающим светом пространство.
Я уже выбился из сил, когда у самой околицы навстречу мне попались бегущие с окровавленными носилками санитары. И хотя Соня была одета в куцый белый полушубочек, которого я на ней никогда раньше не видел, и в заячью папаху, я ее сразу узнал.
— Соня!
Она остановилась, потом, разглядев меня, подбежала. Задыхаясь, крикнула:
— Он? Сережа?
— Нет.
— Господи, а я думала...
Она встала на колени возле Кости, ощупала его быстрыми, осторожными движениями. Я стоял, вытирая пот. Соня приподнялась, махнула рукой санитарам:
— Идите! Я останусь!
И тени санитаров, бежавших с ней, растаяли в темноте.
— Живой? — спросил я.
— Угу. Да помоги ты! Что стоишь, как мертвый! Соня расстегнула рубашку Кости, рвала зубами бинты.
— Ну вот, кое-как.— Облегченно вздохнула, встала.— Надо скорей. Понесем.— Она приподняла обвисающее тело, перехватила покрепче. Я взял Костю с другой стороны, и мы пошли.
И как раз в этот момент в холодной темноте за нами снова послышались танки. И снова начала бить артиллерия. Со стороны хутора Терны низко, бреющим полетом, пронесся вражеский аэроплан.
Устав, мы остановились.
— Что делать? — крикнула Соня.— Ах, дура какая, носилки услала. Умрет,— и снова, наклонившись над раненым, приподняла его.
Загорелся хутор Терны. Багровое пламя заплясало над ним, в небо полетели искры и огненные галки. Мы тащили Костю, останавливаясь и оглядываясь. Ноги его волочились по земле. А дребезг танков все нарастал, догоняя нас.
И через несколько секунд, оглянувшись, я увидел танк. Он шел прямо на нас, а немного в стороне, по дороге к днепровским переправам, мчались второй и третий.
Мы опустили Костю на землю и стояли как вкопанные. А танк шел, брызжа во все стороны огнем, ныряя в долинки и снова выныривая, и двумя веерами разлеталась у него из-под гусениц земля.
Танк шел на нас, перестав стрелять.
И это было так страшно, что до сих пор я иногда вижу это во сне, и у меня останавливается сердце.
— Беги! — крикнул я Соне и побежал сам.
Она кинулась в другую сторону, и, оглянувшись, я увидел, что танк повернул за ней. Она остановилась.
— Дура! Беги! — кричал я, хотя и понимал, что она не могла меня слышать.
Когда танк был уже в нескольких метрах от нее, она вдруг закричала,— закричала так, что я услышал этот острый, пронзительный крик сквозь шум боя. Я видел, как она схватилась обеими руками за живот и опустилась на колени.
Танк все шел, в свете разгорающегося пожара на его борту бежали белые слова: «За Русь святую». Я закрыл глаза. Я не мог видеть, как раздавят Соню. Но в этот момент удар потряс землю, что-то взвизгнуло, заскрежетало. И когда я открыл, танк, как раненый зверь, крутился на одной гусенице. К нему бежали наши.
Я подбежал к Соне.
— Дань,— сказала она шепотом,— Сережу найди.
— Раненая?
Я бросился искать санитаров, чтобы перенести Костю и Соню в лазарет,— я надеялся, что им обоим можно спасти жизнь.
33. СМЕРТЬ СОНИ
В день, когда умерла Соня, на церковной площади в Большой Каховке приехавшие из Москвы шефы знакомились с нашей дивизией. Дул все тот же режущий, пронизывающий ветер, гнул и ломал обнаженные ветви деревьев в церковном садике, сек лица и руки ледяной крупой. Я стоял в строю и слушал речи о революции, о нашем долге перед нею, о международной буржуазии, а перед моими глазами, заслоняя все, застыли лица Кости и Сони.
На параде пронесли перед строем привезенное москвичами знамя, по красному бархату летели серебряные буквы: «Уничтожить Врангеля!» Прошли два английских танка «Рикардо», захваченные в последнем бою. Надписи «За Русь святую» на обоих танках были замазаны, и поверх свежего зеленого пятна краски белели слова: «Это есть наш последний...» и «Москвич-пролетарий».
После митинга я вместе с Вандышевым зашел в госпиталь, навестить Костю и Соню. Они лежали в том самом доме, где мы ночевали два месяца назад, где собирался умирать седобородый старик и где впервые вставал на подгибающиеся ножки только что родившийся теленок.
На полу в избе была постлана солома, и на ней вповалку лежали раненые. Седобородый старик, который, оказывается, так и не умер, сидел за столом в кухоньке и, облизывая после каждого глотка ложку, хлебал из солдатского котелка чечевичный суп.
Костя был без сознания. Он меня не узнал. Я посидел возле, всматриваясь в искаженное болью лицо.
В нагрудном кармане лежавшей у его ног гимнастерки я нащупал письмо, достал его и, прочитав, взял с собой. Там было написано:
«Мама и Елочка. Я живой, и ничего плохого со мной не случилось. Скоро мы прогоним всех врагов, и тогда я вернусь домой, и мы будем жить вместе, как раньше, и у нас все будет: и хлеб, и сахар, и новое платье у Елки. Только ты, Елка, слушайся маму. Приеду, подарю тебе красноармейскую звезду...»
Письмо не было окончено. Я спрятал его, чтобы потом отослать в Анжеро-Судженск, и мы с Вандышевым перешли в маленькую комнату за деревянной щелястой перегородкой, где отдельно от мужчин лежала Соня.
Широкая деревянная кровать, на которой, вероятно, до этого и рождались и умирали многие. Иконка в углу, на ней — божья матерь смотрит вниз, на Соню, огромными печальными глазами. Подушка в цветной наволочке, и по ней — пронизанные светом золотые Сонины косы.
Когда мы вошли, Соня чуть привстала. По щекам и губам у нее перекашивающей лицо тенью прошла боль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138