Обрадовался, что белые опять зашевелились? Агитировать начал?! — крикнул дядя Коля, подняв руку с колотушкой.— Гляди сюда, волчья твоя кровь! — И он изо всех сил ударил себя палкой сначала по одной, потом подругой ноге. Жесткий металлический звон пролетел над площадью.— Гляди! — И, бросив назад колотушку — барабанщик поймал ее на лету,— дядя Коля судорожным рывком подтянул штанины на обеих ногах — под ними остро блеснул на солнце белый металл и красное дерево новых протезов.— Гляди! Я уже полжизни оставил там, куда сейчас зову трудящих людей. Не тебя зову, живоглот! У тебя, поди-ка, несколько хлебных ям позарыто, и сюда ты приехал с рабочего народа шкуру драть, хотя и надел рваную рубашку! А мои медали вот они! — Он неуклюже взмахнул правой ногой и вдруг покачнулся и стал валиться на бок. И если бы его не подхватили под руки и не сунули ему в руки новенький, еще не затертый руками костыль, он, наверно, упал бы с помоста.
И сразу многоголосый гвалт поднялся на площади. Рабочие, которые стояли близко к подводе бородатого, с таким гневом кинулись к нему, что он, нахлобучив шапку, торопливо сел, растерянно бормоча:
— Так я што жа, я ничего, я ведь и не знал, истинный бог, не знал! — И принялся нахлестывать свою лошаденку кнутом, выбираясь из толпы.
А возле трибуны уже звучали требовательные голоса:
— Пиши меня, Николай Степаныч!
— Меня пиши, Вагин!
— Душить эту контру надо, вот что!
— Опять хвост подняли...
— Услышали: беляки под самым Киевом!
— Пиши меня, Степаныч!
Когда я протискивался к трибуне, дядя Коля сидел на опрокинутом ящике и странно, напряженно улыбался. Рядом с ним и кепке с пуговкой, остроносенький паренек записывал тех, кто хотел идти на фронт.
К нему подходили старики, которым давно перевалило за полвека, и совсем молодые ребята, почти мальчишки. Подошел безрукий—рукав шинели прижат к боку солдатским ремнем.
— А я их и одной рукой душить буду, гадов. Пиши, говорю!
Его записали.
— Запиши меня,— сказал я пареньку, когда подошла моя очередь.
И тут дядя Коля узнал меня.
— Данилка! Когда ты?
— Нынче.
Паренек со списком, глядя на меня, ждал.
— Пиши дальше,— кивнул ему дядя Коля.— Этот только что из госпиталя. Поправка требуется. Садись, Дань...
Я присел рядом с ним на край ящика. И вдруг ощутил на своем лице чей-то пристальный взгляд, острый, недобрый. Глянув в толпу, я за плечами стоявших поблизости разглядел сморщенное личико Кичигина. Он смотрел на меня с такой ненавистью, что мне стало холодно. И мне с непередаваемой отчетливостью припомнилась сцена, когда хоронили отца. После похорон мы с мамой шли с площади Павших Борцов, потрясенные свалившимся на нас несчастьем. А впереди подпрыгивающей походкой шел какой-то старичок и на мотив веселой игривой песенки пел: «Гробики сосновые... гробики дубовые! Гробики сосновые... гробики дубовые!..» Это и был Кичигин.
Тогда я бросился за ним, хотел догнать, ударить, избить, но он, перепуганный, исчез в чьем-то дворе. Странно, почему-то в госпитале, когда Кичигин приходил к Соне, я ни разу не вспомнил об этом — вероятно, виной тому была болезнь, «отбившая», как говорят в народе, мне память. А сейчас воспоминание о том случае бросило меня в дрожь, и я рванулся к ненавистному мне человеку.
— Ты что? — удивленно спросил дядя Коля.
— Кичигин,— шепнул я.
— А-а-а... Погоди, дойдут еще у нас руки и до этой сволочи.
Когда я снова взглянул в толпу, Кичигина уже не было.
18. У ДЯДИ КОЛИ
С митинга мы с дядей Колей пошли вместе. Не спрашивая моего согласия, он сказал, что я буду теперь жить у него.
— Конечно. Будешь нам заместо Юры,— подтвердила тетя Настя.
Она присоединилась к нам сразу же после митинга. Пока я ее не видел, она как будто выросла, окрепла, раздалась в плечах. Голова у нее была туго повязана красным платочком, уже выгоревшим от солнца,— такие платочки были в большом ходу в рабочей среде. Тетя Настя стала теперь делегаткой, работала в женотделе, налаживала работу пошивочных мастерских.
— Я спросил ее: не было ли писем от Юрки? Она вздохнула, покачала головой:
— Нету, да ведь они нынче не ходят, а ползают, письма-то. Я спросил: а как же Юрка с одним глазом воевать будет?
— Я его об том же спрашивала,— усмехнулась тетя Настя.— А он отвечает: «Так даже способнее: когда стрелять — глаз не надо прищуривать». Вот ты и поговори с ним. Да вы все такие!
Мы вместе пошли на чугунолитейный заводик Хохрякова, на котором я когда-то недолго работал,— там в этот день тоже должен был быть митинг.
— А может, не пойдешь, Никола? — с тревогой спросила Настя, кивая на костыли дяди Коли.
— Надо, мать,— поморщившись, ответил он.
Еще до этого я обратил внимание, что шагал дядя Коля с трудом, неуклюже выбрасывая вперед костыли и тяжело перекидывая свое тело,— видимо, еще не привык к протезам.
— А где же ваша пролетка, дядя Коля?— спросил я.
— В укоме во дворе стоит.
— А что же вы... пешком?
— Жеребцы, милый мой, воевать уехали!
На чугунолитейном было непривычно для глаза чисто и празднично. Раньше здесь везде валялись кучи горелой формовочной земли, окалины, мусора, груды чугунного лома. Теперь все это было старательно прибрано, дорожки посыпаны песком. Старая вывеска над воротами «Хохряков и сын», правда, еще сохранялась, но на ней висело кумачовое полотнище с белыми буквами: «Здесь хозяин пролетариат».
И праздник первой отливки и коротенький митинг, посвященный пуску первого восстановленного в нашем городке промышленного предприятия, оказались очень короткими. Металла заготовили немного, из него отлили только квадратную плиту с надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138