Однажды он даже приснился мне — высокий и бледный, в крови, с неразличимыми, расплывающимися чертами, подошел к моей постели и сказал: «Эй ты, контра, вставай!»
Даже участь малолетнего сына генерала Брусилова, приговоренного военным советом при Деникине к смертной казни за то, что отец его сражался в рядах Красной Армии, даже такая судьба казалась мне тогда завидной и героической.
Странно, но я не хотел видеть, не хотел понимать, что не меньше, чем погибший на фронте Ипатов, а гораздо, может быть, больше для окончательного торжества революции делает наш военный комиссар Сергей Вандышев или безногий уездный продовольственный комиссар дядя Коля, день и ночь носившийся по городу на потерявших лоск бывших барутинских, а теперь укомовских жеребцах,— недаром в дядю Колю в течение недели дважды стреляли из-за угла. Я знал, конечно, что без ног на фронте делать нечего, и все-таки, вопреки здравому смыслу, где-то в глубине души готов был считать дядю Колю чуть не отступником. Вероятно, в этом было повинно и чувство зависти, которое я против воли испытывал к Юрке: у него хотя и безногий, но был отец. Не могу передать, как щемило у меня сердце, когда я видел, что дядя Коля, довольный каким-нибудь Юркиным поступком, отечески треплет его по плечу,— мое плечо так жаждало прикосновения отцовской ладони. Правда, в тех случаях, когда это происходило при мне, дядя Коля не раз спохватывался и так же похлопывал по плечу и меня. Но от этого моя глупая обида на Юрку только росла: я не хотел чужого, не хотел милостыни.
Юрка теперь носил черную узенькую повязку, закрывавшую выбитый глаз,— это необъяснимым, притягательным образом красило его повзрослевшее, с полоской намечающихся усиков худое лицо. Вот даже в этом, казалось, обошла меня тогда несправедливая судьба. Мы вместе с Юркой и Олей подожгли нужный белякам мост, нас с Юркой поймали и чуть не убили, а Оля так и сгорела на мосту. Из-за этого поджога Юрка стал красивее, привлекательнее, его как бы отметила, выделила из толпы печать геройства, а у меня теперь были выбиты три передних зуба — это делало меня некрасивым, мешало мне говорить, мешало смеяться,— я буквально старался не раскрывать рта. Глупо, но я иногда даже радовался тому, что Оля погибла: хоть она-то не могла видеть теперь моего лица. Мама утешала меня, что, когда вырасту да заработаю денег, можно будет вставить золотые, а Подсолнышка, та верила, что зубы у меня скоро вырастут новые, «еще лучше», и частенько, чтобы утешить меня, просила дать «пощупать пальчиком — может, выросли?». Эта ее смешная, наивная вера немного успокаивала и утешала меня.
2. НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ
Осенью мы с Юркой работали на восстановлении взорванного белыми железнодорожного полотна и разрушенной снарядами вокзальной водокачки, а потом, когда из Самары прибыл специальный восстановительный отряд трудармии, помогали на ремонте моста через Чармыш.
Осень была ветреная и злая, почти все время шли дожди и дул северный, ледяной, пронизывающий до костей ветер. Старенькая, простреленная в двух местах шинелишка, выданная мне в цейхгаузе Чека по записке Вандышева, совершенно не грела, рукавиц не было. К вечеру онемевшие от холода и работы пальцы уже не могли держать ни кирку, ни лопату, ноги в худых, разбитых солдатских ботинках деревенели. Счастьем было отбежать в сторону, подбросить в костер обломки старых, пропитанных смолой и мазутом шпал, погреть над огнем руки и из ржавой жестяной кружки напиться горячей воды. Никогда не пил ничего вкуснее!
Приходя домой, я почти без слов, кое-как похлебав маминого варева, валился в свой угол и засыпал, иногда даже не сняв ботинок. В таких случаях Подсолнышка разувала меня.
Мы жили на Северном Выгоне в маленьком домике с огромной русской печью, занимавшей большую половину жилья,— туда мы переехали из подвала на Тюремной стороне. Мама наотрез отказалась перебираться в реквизированный у буржуев особняк, хотя дядя Коля и всячески упрашивал ее, и ругался с ней, и даже, в пылу гнева, угрожал наганом.
— А куда я денусь с детьми, когда вы еще раз побежите из города? — тихо, почти без всякого выражения спрашивала мама.
-— Мы не бежали, мы отступали! — кричал дядя Коля, и лицо его пятнами темнело.— Дура ты, Дашка! Ведь революция прежде всего для них, для детишек делалась! — и тыкал коротким, прокуренным, еще черным от сапожного вара пальцем в Сашеньку.— Чтобы они не помирали без времени.
— Без воли божьей ни один не умрет,— кротко упиралась мать.
Дядя Коля плевался и, ковыляя на своих коротких обрубках, отправлялся за ворота, где его ждала пролетка.
Спорить с мамой было совершенно бесполезно. Ее исстрадавшееся, похудевшее лицо выражало непреклонную решимость, в нем было что-то от старинных икон — та же суровая, печальная красота, тот же взгляд, как бы видящий нечто, не видимое другими. С каждым днем она становилась все набожнее, в нашем нищем домишке все чаще можно было застать каких-нибудь странников или странниц, монашек, юродствующих и побирушек христа ради, расстриженных попов, убежавших из родных мест. В переднем углу перед иконой богородицы все время горела коптилка, заменявшая лампаду.
Я с грустью подмечал, как неузнаваемо изменилась мама после смерти отца, как будто с его смертью и в ней умерло что-то. У нее были теперь очень худые, темные и все-таки полупрозрачные руки. И опять-таки странно: несмотря на предельную физическую истощенность, она выглядела в ту последнюю осень более крепкой, более сильной, чем всегда, как будто вера в бога придавала ей силы. Она стала похожа на легкую, почти невесомую птицу и все делала удивительно легко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138