В переднем углу за деревянным, чисто выскобленным столом сидели пять или шесть человек. Они о чем-то спорили, тыча пальцами в разостланную на столе карту, передвигая по ней маленькую керосиновую лампу. Не глядя им в лица, я шагнул к столу и сказал:
— От Слепакова.
И только после этого увидел лежавшие на карте темные, испятнанные силей татуировкой руки. Что-то толкнуло меня в самое сердце: где, когда видел я эти руки? Я вскинул глаза и столкнулся с глядевшими на меня в упор глазами Вандышева. На лице у него — удивление и радость, он встал и шагнул ко мне:
— Данька?!
— Дядя Сережа!
Пока командир читал донесение, мы вышли на крыльцо. Синее, пронзенное звездами небо стояло высоко над землей, оно казалось еще выше потому, что где-то недалеко девчата высокими и удивительно чистыми голосами пели: «Будешь ты на вик кохана, смерть одна разлучит нас...»
Неожиданно и очень сильно Вандышев обнял меня.
— Данилка! Милый. Ну как там?
— Да все по-прежнему.
— Анисима не поймали?
— Кажется, нет.
— Давно оттуда?
— С месяц.
До этой встречи я не раз думал о том, как было бы хорошо, если бы судьба снова свела меня с Вандышевым, мне казалось, что я должен сказать ему что-то очень-очень важное. А оказалось: несколько ничего не значащих слов и — говорить не о чем. Потом я убедился, что в жизни часто бывает так. Мы стояли и молчали. И вдруг сбоку, из темноты, в полосу света, падавшего из двери, протянулась женская рука. Она мягко и легко прикрыла сверху темную руку Вандышева, лежавшую на перилах. И достаточно было одного этого жеста, чтобы понять, что женщина, протянувшая из темноты руку, очень любит Вандышева.
— Пойдем, поешь,— с ласковой просьбой сказал голос Сони Кичигиной.
Я повернулся к ней.
— Боже мой! Данька?!
Она шагнула на ступеньку низенького крылечка, ее сильные белые, пахнущие карболкой руки обхватили меня, притянули к себе, я уткнулся носом ей в грудь. Платье на груди пахло потом и тоже карболкой.
Она прижимала меня все сильнее, я услышал, что она плачет.
— Ну, пошла-поехала,— хмуро сказал Вандышев.— Перестань.
Но Соня не слушала.
— Данечка, милый... Ребенок ведь у нас будет, Данечка... Я оглянулся на Вандышева, он стоял молча, только глаза
горели в темноте, как два черных костра. Он очень мягким, несвойственным ему жестом положил на плечо Соне руку.
— Ну хватит. Иди. Скоро приду.
Но Соня все смотрела на меня со странной пристальностью, маза и щеки блестели от слез. Я заметил, что она похудела и на лице возле губ легли какие-то темные пятна, похожие на застарелые синяки.
— Как там старикашка мой? Живой?
— Живой.
— Опять ты о нем! — рассердился Вандышев.— Сколько |ы * сказано было...
— Так ведь отец он мне, Сереженька! Какой ни на есть отец!
— Ну и жила бы с ним! — с сердцем сказал Вандышев, уходя в дом.
Толкая нас, в штаб прошли двое военных. Соня взяла меня за руку, потянула в темноту.
— Посиди со мной, Даня.
Мы сели в темноте на завалинку, и Соня ощупью нашла мою руку, взяла ее в свои.
— Трудно мне с ним, Дань... неласковый он, железный... Кроме революции и войны, у него ничего другого нет... А я... сны мне снятся темные, страшные, все покойники да убитые... Боюсь я — вредно это ему.— И она осторожным движением прижала мою ладонь к своему животу.— Боюсь: а вдруг из-за всего этого, что я столько ужасов всяких вижу, плохим родится? А?^Как ты думаешь? Там, у нас, бабы всегда говорили: если женщина в положении, на цветы надо смотреть, на красивое и думать надо о красивом, о добром... А тут, господи боже мой! Вот, забыть никак не могу — еще на том фронте было: заняли мы село какое-то, не помню какое, а там наши пленные, белыми замученные, человек двадцать. Руки назад колючей проволокой закручены, и на шеях колючая проволока — тоже клещами...— Она говорила и говорила, словно не могла остановиться, словно во сне.— И двое из них еще живые были. Ну зачем, Данечка милый, зачем изуверство такое? Откуда звери такие родятся? — Помолчала, подняла мою руку к своему лицу и вытерла ею слезы. И опять опустила ее и прижала к животу.— Я ведь не за себя, Даня,— сказала она тише и глуше,— я за него, за маленького...
Было ли это так или мне показалось, но что-то как будто шевельнулось у меня под рукой. Я хотел сказать: все наладится, все будет хорошо, но в это время в светлом четырехугольнике двери появился темный силуэт, и голос Вандышева позвал:
— Данил!
Я только стиснул руку Сони и бегом поднялся на крыльцо. И через несколько минут уже мчался по улицам, прижимая ладонью карман гимнастерки, в котором лежал пакет.
28. НЕ ЖАЛЕЯ СИЛ
Утром наш полк перевели в Любимовку, километрах в пяти или шести от Каховки по Мелитопольскому тракту.
Ночевали мы в большом доме; в переднем углу во всю высоту стен висели иконы старинного письма: многочисленные богородицы, Иисусы, бородатые святые со строгими, печальными лицами. Стены были оклеены аляповатыми многокрасочными олеографиями: спокойное, тихое море и белые паруса шхуны на горизонте, переход Суворова через Альпы и что-то еще — кажется, танец Иродиады с головой Иоанна-крестителя.
В простенке висело зеркало, дешевенькое кривое стекло с испорченном, испятнанной потеками ржавчины амальгамой. Я подошел к нему. Заходящее солнце стояло низко, в уровень с окном, в его свете я увидел опаленное зноем, коричневое, худое лицо — оно показалось мне лицом настоящего солдата.
Жарко пылали в печи сухие кукурузные стебли. Молодая женщина с грустным, покорным, когда-то, наверное, очень красивым лицом, напрягая жилистые измученные руки, ухватом передвигала на ярко освещенном шестке черные чугуны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138