Наконец, прижавшись лицом в угол какого-то парадного, он зажег папиросу, затянулся дымом и только тогда заговорил:
— Небось удивился?
— Удивился,— сознался я.
' — Вот-вот...— Он сделал несколько шагов молча.— А дело, видишь ли, какое, Данил... С месяц, что ли, тому назад пошел я в этот самый детский дом. Помер там ребятенок. Ну помер и номер, нынче такое дело не в диковинку... Но накануне пришла ко мне из этого дома нянька, старушечка такая, глаза злые, и губы трясутся. «Ты, спрашивает, бешеный комиссар?» Хотел я ее с этим дурацким вопросом через три моря пугануть, ан гляжу, вроде не стоит, чего-то она важное знает. «Ну я, говорю, бешеный».— «Тогда,— добавляет эта старушка,— мне с тобой поговорить требуется».— «Ну что ж, говорю, божья лампадка, давай выкладывай твои секреты...»
Вандышев рассказывал не торопясь, с большими паузами. Я бежал сбоку, увязая по щиколотку в снегу. И луна бежала над крышами домов не отставая.
— Слушаешь?
— Слушаю, слушаю.
— И вот рассказывает мне эта божья лампадка, что в детском доме детишек почти не кормят. А ведь ты сам знаешь все, что есть, в первую очередь госпиталям да детским домам отдаем... «Как так, спрашиваю, не кормят?» А рука, понимаешь, сама уж вот за эту штуку хватается.— Он с силой хлопнул себя по деревянной кобуре маузера.— Аж свет в глазах померкнул, ничего не вижу. «Как же так,— кричу ей,— не кормят?! Мы все силы, всю свою кровь отдаем, чтобы этим детишкам жизнь наладить!.. Кто?» — кричу.
Вандышев закашлялся, помолчал. Вокруг нас белыми языками взметался снег, на все голоса выл и свистел ветер.
— И вот, значит, подгребаем мы со старушенцией к детскому дому. У меня вся душа пламенем горит — до того я на эту подлость злой, так бы, кажется, голыми руками душил гадов, которые детишек бездолят. И вот входим... то есть я один вхожу... Старушку отпустил, потому как все, что надо, она мне обрисовала. И вот вхожу... Комната большая, вроде как зал у нас в укоме. Столы, стулья, витые с золотом, картины с голыми бабами на стенах висят, одно слово— буржуйский бывший домина Живи — радуйся. И в этой комнате, значит, детишки безродные. У кого, понимаешь, беляки отцов да матерей сгубили, у кого тифом померли, у кого без вести сгинули. И в комнате этой холодина, скажу я тебе, слов нет. Вшей морозить. На окнах льду — ну толщиной с ладонь... Броня! А детишки одеты легко, какие прямо в чем мать родила... Худые, синие... Вошел я, стою на пороге. И такая меня жаль за сердце взяла,— сказать не могу. Ах вы, думаю, салажата... И они, понимаешь, Дань, все к дверям повернулись и притихли, на меня глядят... и от двери пятятся... Вид-то у меня, сам видишь, не шибко ласковый... Хочу я шумнуты эй, кто здесь живой, кто здесь начальник?! Уж очень не терпится скорее эту гниду, которая детишек под гибель подводит, своими кулаками пощупать... И только я рот раскрыл, как вдруг из этой толпы детишачьей... этакий мальчонка курносенький... волосенки давно не стрижены, висят космами, худущий — словно весь из прутков связанный. Глаза большие, прямо по пятаку... И глядит, глядит. Да как закричит вдруг во весь голос: «Па-па! Папа!» И ко мне со всех ног. Подбежал, в колени мне морденкой своей уткнулся, ноги, как клещами, ручонками схватил и плачет и кричит без конца: «Папочка! Па-па!» А какой я ему папа? Я его первый раз вижу. Ну, сам себе думаю: не иначе у мальчонки у этого отец тоже матросского чину-звания был. Родную, значит, душу малец учуял...
И опять Вандышев замолчал, широко шагая чуть впереди меня, изредка сплевывая в снег.
— Да-а...— Он глубоко вздохнул.— Вот этак-то, Дань, и нажил я себе сынишку. Кое-как рознял я ему ручонки, присел возле на корточки. «Здравствуй, говорю, сынка. Как живешь?» Ну тут и все остальные ко мне, сгрудились кругом, смотрят во все глаза, галдят: «Петькин папка нашелся, Петькин папка...» Сел я с ними, сижу, а у самого сердце ходуном ходит, белугой реветь впору. Ах, думаю, бедолаги вы, бедолаги! Да когда же это мы вас досыта кормить станем, когда в теплую одежонку оденем? Ведь, думаю, никого у вас не осталось — ни матерей/ ни отцов, никого, кроме Советской власти. Но не даст она вам сгибнуть, вырастит она вас и выкормит, и, придет час, нарядит и выучит, и будете вы жить, не зная никакого капитализма, никакой такой погани, какая до революции нашу жизнь поедом ела.
Докурив папироску, Вандышев бросил окурок в снег и облизнул пересохшие губы.
— Вот и хожу теперь туда, к своему сыночку, каждый почти день. Уж очень дорого, понимаешь, как он ко мне бегом бежит, как спотыкается. И глазенки, как два фонаря,— так и горят, так и светят...
— Ну, а как же тот? — спросил я.
— Кто? — не понял Вандышев.
— А который продукт воровал?
— А?! Оказался не то лакей бывший, не то приказчик. Ну, сидим мы с детишками, он и приходит... Сначала не разглядел меня, с порогу как крикнет: «Чего галдите, поскребки матросские?!» Оказалось, видишь ты, там больше матросские детишки собраны. Везли их из Питера в Сибирь куда-то, на сытые, шачит, хлеба, а тут колчаковщина в Сибири хвост подняла... Ну и застряли...— Вандышев помолчал.— Ну, как крикнул он 'яо, я и встал. Встал, а у самого руки трясутся, собой не владею. Подошел к нему. «Ах ты, говорю, акула ты полосатая, живоглот бородатый! Ты что же, говорю, делаешь? Детишки у тебя голодом помирают, а у самого морда как самовар ве-дерошный?!»
И опять шли молча, слушая свист ветра.
— Побили, дядя Сергей? — спросил я. Вандышев с сожалением вздохнул.
— Нельзя! Отвел в Чека, в подвал холодный заперли. Да велел три дня ни крошки ничего ему не давать. Пусть подумает, о детишках вспомнит. Теперь судить будем...
За разговором мы незаметно дошли до особняка богача Де-дилина, где помещался детский дом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138