Она упала в двух шагах от лежавшего неподвижно толстого монаха. За какую-то секунду до взрыва он стремительно вскинулся, словно разбуженный несшимся с колокольни криком, и стоял так, с недоумением глядя на летящую вниз гранату. Взрыв опрокинул его навзничь.
Никого из наших взрывом не задело. Крик на колокольне стих.
Несколько долгих мгновений мы стояли неподвижно, глядя то друг на друга, то на убитого, под которым растекалась по камням темная лужа крови.
В пропахшей плесенью глубине хода на колокольню раздался странный, нарастающий шум. Кто-то спускался по лестнице и исступленным красивым басом пел:
— Да-а воскре-еснет бо-ог... и расточатся врази... е-е-го... Слепаков шепнул:
— У него, наверно, еще гранаты!
И мы отпрянули от входа, спрятались в уступах каменных, выщербленных временем и ветром стен.
Голос поющего становился громче. Мы ждали, стиснув винтовки.
Но вот он вышел, и вид его так поразил нас, что никто не двинулся с места. Это был высокий, до странности худой монах с лицом апостола, воодушевленным и одухотворенным, с целой копной седых, развеваемых ветром волос, с глазами темными и горящими. Одетый в черную потрепанную рясу, он шел, не глядя по сторонам, и широкими взмахами сияющего на солнце золотого креста крестил пространство перед собой. Он дошел до середины двора и только тут как будто увидел убитого. Остановился и задумался, задержав крест в воздухе. Здесь его и обхватил подкравшийся сзади Слепаков. С него сорвали рясу, связали руки. Он боролся с каким-то страшным, звериным исступлением, кусая нам руки и ноги.
Когда его связали и подняли, он выпрямился и, глядя в небо, сказал громко и истово:
— И меня, грешного служителя твоего...
С большими предосторожностями вскарабкались мы по крутым истертым ступеням, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Наверху посвистывал ветер, сердито ворковали голуби.
На колокольне никого не было. Большой позеленевший колокол чуть подрагивал, по его краю вились славянские буквы: «Приидите ко мне вси страждущие и обремененные...» И тяжелый язык колокола с привязанной к нему черной захватанной веревкой шевелился, словно живой.
Несколько минут мы с Костей смотрели вниз. И это очень живо напомнило мне детство — так мы смотрели когда-то с Юркой в высокое окно мельничного чердака. И так же уходила вдаль земля, прогретая солнечным зноем.
Но было теперь у меня и другое чувство. Передо мной, за Днепром, за его голубым разливом, таился враг, которого надо было гнать с родной земли, гнать до самого моря, чтобы никогда больше его нога не ступала на освобожденную революцией землю.
26. У БОЛЬШОЙ КАХОВКИ
Спустились сумерки. Зажглись первые звезды. И сразу все стало как бы нереальным: и красные кирпичные стены монастыря, и сверкающий на колокольне крест, и сам Днепр, залитый лунным светом. Луна поднималась над Заднепровьем, становясь с каждой минутой светлее и меньше, плотным синеватым облаком простиралась под ней тьма, зелень на том берегу казалась черной. А Днепр все больше наливался серебристым трепещущим светом, широкая лунная дорога, перекинутая с нашего берега на другой, шевелилась и, казалось, двигалась поперек реки.
Орудия на том берегу смолкли. Кашевары, зацепив убитую лошадь веревкой за ноги и привязав ее к патронной двуколке, выволокли тушу к монастырю. Задымились кухни, и скоро мы с Костей, сидя у монастырской стены, хлебали горячий, обжигающий, чуть посоленный, сваренный из конины суп — он припахивал потом, но все же казался удивительно вкусным.
Ночью мы легли на разостланную шинель у самой стены; стена дышала раскаленным за день кирпичом и пылью. Лагерь затихал. Горьковатый запах полыни щекотал в носу, пели в высохшей'траве кузнечики. Небо стояло над нами высокое и чистое, и те же звезды, к которым я привык с детства, беззвучно и неподвижно летели над землей.
На той стороне Днепра, откуда стреляли орудия белых, было тихо — ни дыма, ни огня костра, только один раз криво взметнулась в небо и погасла в нем красная звезда ракеты.
Мы с Костей долго не спали. У него совершенно разбились сапоги, и последние километры пути он шел босиком. Жесткая, словно выкованная из железа степная трава до крови изрезала ему ноги. Когда к нам, обходя притихший, бормочущий во сне лагерь, подошел Слепаков, Костя пожаловался:
— Как же дальше, товарищ командир?
Слепаков присел на корточки, посмотрел на израненные Костины ноги, молча покрутил головой. Встал.
— Пойдем.
Я знал, что в обозе не было ни одной пары обуви, и сквозь сон думал: куда же командир повел Костю? Оказалось, что с убитой лошади содрали шкуру, разрезали эту шкуру на куски и теперь раздавали куски бойцам, у которых обувь пришла в совершенную негодность. Из этой кожи можно было кое-как, при помощи ремешка, продетого в прорезанные дырки, сделать постолы. Костя обулся в эти самодельные обутки.
На рассвете мы пошли дальше, вниз по течению Днепра, стараясь не выходить на открытые места. Шли по селам с нерусскими названиями: Мильглузендорф, Шлингендорф, по безлюдным, словно вымершим улицам, сбегавшим к Днепру. Ни один человеческий голос не окликал нас здесь, только собаки яростно лаяли и звенели цепями. Днепр с каждым часом отодвигался от нас, все более широкой зеленой полосой ложились слева от нас лиманы.
Подошли к Бериславу.
Сейчас, когда я оглядываюсь на те памятные годы, я словно сквозь желтоватый лунный дым вижу десятка два ветряных мельниц, оцепивших Берислав со стороны степи. Ветряки стояли, вытянувшись, на несколько километров, будто ряд часовых,— темные неподвижные башни с вскинутыми к небу крыльями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138