Больничная няня стояла рядом и молча смотрела на сборы.
— Совсем несмышленыши,— сказала она не то с жалостью, не то с осуждением.— Особо — Шурка. От горшка не видать, а уж горя-то что намыкано! Одеяло-то казенное, папаша, не увезешь? На мне числится...
— Не волнуйся, божья пепельница, не тем промышляю! — оглянулся Алексей Иванович.
— Теперь, миленький, всем промышляют. Годов двадцать, что ли, назад я в кухарках у одной княгини-герцогини жила, на самой Тверской, на сотню персон обеды готовила. А вчера встретила на Воздвиженке, идет вся в рванье и полено березовое к груди изо всех сил прижимает, ровно дитя любимое... А ты: не тем промышляю!
Уже уходя, в коридоре мы столкнулись с врачом, длинным, нескладным человеком с рыжеватой чеховской бородкой, на носу у него криво сидели очки с одним стеклом.
— Ага! — Он остановился возле нас, погладил Олю по голове.— Ну вот, пигалица и улетела! Теперь, батенька,— повернулся он к Алексею Ивановичу,— теперь главное — питание!
— Как же, как же, доктор! — готовно заулыбался Алексей Иванович.— Куриный бульон, сметана, сливки, по утрам горячее молоко? Да? Устрицы! Ананасы! А может, нам, доктор, лучше всего в Баден-Баден махнуть? А?
Не ответив, доктор снял очки и бережно протер носовым платком стекло. Лицо у него стало печальное и усталое.
— Шутить изволите,— упрекнул он, не поднимая глаз.— Посмотрел бы я, как бы вы шутили, если бы у вас на руках каждый день такие вот Кораблики на тот свет уплывали.— Повернулся и, ссутулившись, словно неся на спине тяжелый и неудобный груз, ушел.
День был не по-зимнему теплый и яркий, на солнечной стороне капало с крыш. И кажется, в тот день я впервые увидел московское небо — раньше взгляд никак не поднимался выше домов,— небо было синее и чистое и все-таки почему-то безрадостное. Везли мы санки с Алексеем Ивановичем вместе: снег с тротуаров давно не убирали, было трудно.
Когда проезжали по теперешнему Ленинградскому проспекту, Оля попросила:
— Даня, сломай мне, пожалуйста, веточку...
— А они еще голые.
— Все равно. Я так по всему на земле соскучилась...
Я сломал ветку, отдал ей. Скинув не по руке большую ва- 4 режку, девочка взяла голый прутик, нежно прижала к щеке:
— Весной пахнет...
А до весны было так далеко!
Шел воскресный день. Дома нас ждал, по словам Алексея Ивановича, «роскошный обед», приготовленный в связи с возвращением Оли: чечевичная похлебка, перловая каша и чай с сахаром и хлебом. Оля опьянела от еды, личико у нее порозовело, порозовели и уши, которые теперь, когда она была острижена, казались оттопыренными и прозрачными. Печку натопили, не жалея паркета. В комнате стало тепло и даже уютно.
Но ходить Оля еще долго не могла. Слабенькая, болезненно худая, она целыми днями лежала на диване, перелистывая «Жизнь животных» или «Географию мира» или просто так, глядя в потолок и улыбаясь чему-то своему странной, затаенной улыбкой. Ее очень красила эта тихая, как бы в полусне, мечтательная улыбка.
По ее просьбе я два раза ходил в больницу навещать Шуру, относил немного поесть. Но, когда пришел в третий раз, ко мне в приемную вышел врач в пенсне с одним стеклом и, глядя в сторону, скривив голову на левое плечо, словно у него болела шея, сказал:
— Можешь сходить в морг, если хочешь,— и пошел прочь, пришибленный, больной.
Возвращался я медленно, думал, что же мне сказать Оле: она была так слаба — не хотелось и нельзя было ее волновать.
Она ждала и вся светилась радостью, ее большие глаза, опушенные темными ресницами, не отпускали меня ни на секунду с того самого мгновения, как я переступил порог дома.
— Ну, как она, как? Рассказывай же, Даня.
И вдруг увидела в руке у меня тот самый крошечный узелок, что я должен был передать Шуре; я совсем позабыл о нем и теперь, снимая шинель, положил возле дверей на стул. По тому, как сразу потемнели от горя и налились Слезами глаза Оли, я понял, что она догадалась. Но я заставил себя засмеяться.
— Уехала! Уехала наша Шурка. Знаешь, за ней тетя из Коломны приехала, как-то нашла ее и вчера увезла... Ты что, не веришь мне, Кораблик, что ли? Ну, клянусь тебе... Она...
— Зачем ты обманываешь? Разве я маленькая? Я еще и тогда слышала, как один раз про нее няни говорили: «Не жилица она».
Я сел в стороне: от меня еще несло уличным холодом, я мог простудить девочку. На одеяле, на коленях у нее лежала книга, раскрытая на красочной таблице, где летали яркие тропические бабочки, похожие на диковинные цветы — синие, красные, золотые,— они подчеркивали холод и бедность человеческого жилья.
— Я так и знала. Только я надеялась, потому что молилась...
Вскоре пришел Алексей Иванович, замерзший, худой, но странно оживленный, глаза у него блестели живым, переливающимся блеском.
— О! — воскликнул он еще с порога.— У нас с Корабликом гости! — Снял шубу, потер руки и, с выражением удивления на лице, сел к столу.— А вы знаете, Данил, мне предложили работу. Я думал, что такая дохлая перечница, как я, в наше время годна только на мыло, и то дрянное. А тут вдруг... Знаете что? Клянусь, не угадаете! Вызывают на Мясницкую и предлагают работать, работать! Проектировать, строить! И уже многие работают. Да, да! Разрабатывают какой-то грандиозный план. Электрические станции — на угле, на торфе, а на Днепре — на порогах, на самом Ненасытце — гидростанция. И на Свири! Боже мой, там же у воды огромная гравитационная сила... И это тогда, когда в стране нет не только керосина, а даже дров! Невозможно... Что-то несообразное!
Потирая руки, блестя глазами, он принялся ходить по комнате, иногда останавливался у стола, над своей рукописью, или вытаскивал из книжных шкафов рулоны чертежей, разворачивал и с радостным удивлением рассматривал их.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138