Как же смел Вандышев нарушить его, расстреляв Шустова? Я знал, как беспредельно Вандышев любил и уважал Ленина, знал, что для него каждое слово, подписанное Лениным, свято,— как же мог он поступить иначе, чем приказывал Ленин?
— Дядя Сергей! — несмело сказал я.— Ведь вот... был декрет, чтобы не расстреливать.
Он отставил в сторону жестяную кружку, из которой пил кипяток, и недоуменно посмотрел на меня:
— Ну да, был...
— Как же вы этого... Шустова?
Словно не понимая, он несколько мгновений пристально смотрел на меня. И вдруг расхохотался, и лицо его совершенно преобразилось. Не помню, у кого из больших писателей я читал, что, если улыбка красит лицо человека, значит, оно прекрасно. У Вандышева было как раз такое лицо. Улыбался и смеялся он очень редко, но при этом его черное, антрацитовое лицо всегда светлело и становилось совсем иным — в нем проступала почти женская, почти детская мягкость.
— Ах, вон ты про что! Ах ты, чудак мой беззубый! — Он весело подмигнул мне, но в моих глазах, вероятно, слишком отчетливо читалось смятение, он сделался серьезным и встал. Взял бескозырку, висевшую на спинке кресла, и кивнул: — А ну, пойдем!
Следом за ним я прошел по пустым в тот час коридорам укома, спустился в подвал, где пахло мышами, мокрым камнем и плесенью. Здесь, на пустом ящике, сидел с винтовкой в руках бородатый красноармеец с воспаленными, красными глазами. Когда мы вошли, он встал и вопросительно посмотрел на Вандышева.
— Ничего, Телегин,— кивнул Вандышев и пошел по коридору, в который выходило много дверей.
Шаги его звучали громко и четко. Сводчатые бетонные потолки низко нависали над нашими головами. Где-то капля за каплей падала на камень вода.
Он отдернул засов на одной из дальних дверей и вошел в нее, на ходу оглянувшись на меня. Со стесненным сердцем я вошел следом. Я не понимал, зачем он привел меня в подвал. Пока шли, мне казалось, что сейчас я увижу Шустова, лежащего на бетонном полу с кровавой дырой во лбу. И хотя в то время я на своем коротком веку уже повидал немало мертвых, все во мне протестовало против этого зрелища.
Но я ошибся. В сводчатой комнате, куда мы вошли, на груде синих архивных дел я увидел сутуло сидящего Шустова. У него теперь не было того гордого вида, с каким он разговаривал с Вандышевым в укоме. Лицо обмякло и обрюзгло, он сидел с непокрытой головой, на которой топорщились седеющие кудри. На скрип открываемой двери он устало и злобно вскинул голову.
— Ну как, гражданин Шустов? — спросил Вандышев.— Будете из себя и дальше контру выстраивать? Или, может быть, все-таки потрудитесь для Советской власти?
Шустов молчал. Но, к моему удивлению, Вандышев, подождав и не дождавшись ответа, довольно мирно подошел к нему и сел напротив, на такую же кипу дел, и посмотрел на него без ненависти, а только с презрительным сожалением.
Я стоял у двери и ждал.
— Слушай, барин,— сказал Вандышев с легкой усмешкой.— Мы, конечно, не будем тебя расстреливать, мы соблю-;|лем законы своей власти. Но неужели ты, умный, образованный человек, не понимаешь, что мы победили насовсем, всегда, что мы теперь власть никогда не отдадим ни в чьи? Ведь нас миллионы! И всё на земле, вся планета будет принадлежать нам! Как же ты можешь идти против? А? Неужели у тебя действительно не осталось ни на грош разума? С кем ты хочешь быть? С теми, кого мы растопчем, как грязь на дороге, с теми, кого убьем как врагов? Неужели тебе себя не жалко? Такой представительный, такой красавец!
Шустов вскинул голову, в этом жесте еще был гнев, но в том, как он смотрел, уже угадывались раздумье и тревога.
— Прошу меня не агитировать! — сказал он, похлопывая себя перчаткой по колену.— Ничего не выйдет!
Вандышев устало поднялся.
— Ну и хорошо! — равнодушно ответил он, направляясь к двери.— Я-то ведь думал, что ты умный.
Шустов вскочил, но Вандышев, не оглядываясь, захлопнул дверь.
— Видал живоглота? — спросил он меня в коридоре.— Ну, пусть еще посидит, подумает... А ты что, в самом деле думал, что я против Ленина пойду? Эх ты, голова садова! Это я только шкур этих попугать. Теперь работают!
Так мне была возвращена поколебавшаяся на мгновение вера в нерушимую справедливость всего, что связано с революцией. И я почувствовал огромную, невыразимую никакими словами благодарность к грубоватому и простому матросу Сергею Вандышеву, благодарность за то, что он не втоптал в грязь, не пошатнул эту мою святую, необходимую мне веру.
9. ПЕТЬКИ Н ПАПКА НАШЕЛСЯ!
Вот этот маленький, незаметный для других эпизод и положил начало моему сближению с Вандышевым, стал преддверием нашей неравноправной дружбы, благодаря которой я и увидел «бешеного комиссара» совсем с другой стороны. Нет, он вовсе не был таким суровым и беспощадным, каким рисовала его городская молва,— в этом человеке под внешней грубостью жила очень добрая и отзывчивая душа. Оказывается, Вандышев очень любил детей.
Как-то вечером, освободившись на полчаса от своих бесконечных дел, он, смущенно посмеиваясь, спросил меня:
— А хочешь, Данила, я покажу тебе своего сынишку?
— Сынишку? — удивился я.— Да у вас же, дядя Сергей, и жены-то нет.
Вандышев, туже натягивая на лоб бескозырку, взял меня за руку.
— А ну, пойдем.
На улице было холодно. Повисшая над куполом церкви, обгрызенная с одного края луна стремительно летела между косматыми клочьями туч; тяжело, словно кованный из белого железа, падал снег; морозный ветер обжигал щеки. За покрытыми льдом окнами домов стояла тьма, только три высоких стрельчатых окна в зале укома угадывались сквозь снежный вихревой туман.
Вандышев несколько раз останавливался, пытаясь закурить, но ветер мешал ему, задувал огонек зажигалки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138