Под госпитали в городе уже заняли четыре больших дома, включая самый богатый — калетинский дом, и богадельню. Врачи и санитары сбивались с ног, работая по нескольку суток без отдыха.
Всего в нашем городе насчитывалось около десяти, кажется, врачей, но только двое из них — Елена Александровна Воздвиженская и Мария Петровна Стюарт — добровольно работали в тифозных госпиталях. Остальные всячески уклонялись от работы, прятались, предпочитали чистить снег или оставаться без пайка, чем идти в тифозные бараки, в «пересылку на тот свет» — так некоторые местные остряки называли тогда госпитали.
И вот в тот день в уком к Вандышеву уполномоченные Чека одного за другим приводили уклонявшихся от работы врачей. Некоторые из них торопливо и бессвязно извинялись и, получив направление на работу и как-то странно успокоившись, уходили. Но трое врачей — я уже не помню сейчас их фамилий — под разными предлогами отказались работать. У одного из них, видите ли, был застарелый ишиас, у другого серьезно заболела тетка, третий вообще собирался уехать из юрода. Этих троих не отпустили, а оставили здесь же, в укоме. Обособленной кучкой они жались в углу.
Молчаливо перекладывая на столе свои темные кулаки, Вандышев смотрел на них голодными, осуждающими, какими-то мутными глазами — мне казалось, что он сейчас встанет, подойдет и начнет их бить. И я считал, что он будет прав: ведь там красноармейцы и командиры мучаются в тифозном бреду, им необходима помощь! Мне все время вспоминался молодой командир Ипатов, о смерти которого сообщала «Правда». Ведь вот он не пожалел ничего, оставил родных — пошел. И погиб! Как же смеют эти трое здесь, в тылу, отказываться от работы в госпитале? Я смотрел на них с ненавистью, для меня они были чужие, враги.
В середине дня посланцы Вандышева отыскали и привели в уком медицинскую знаменитость нашего города — величественно-барственного красавца хирурга, «душку», любимца всех знатных барынек — Виталия Васильевича Шустова.
Огромною роста, похожий на Шаляпина, знающий об этом сходстве и подчеркивающий его, Шустов вошел в великолепной, распахнутой на груди бобровой шубе. Вошел и остановился, брезгливо оглядывая всех.
Не задерживаясь, скользнул его взгляд по фигурам хмурых, кое-как одетых укомовцев, перелетел к группе врачей — они все трое подобострастно и угодливо поклонились знаменитому коллеге. Они оживились — видимо, обрадовала простая мысль: либо Шустов всех выручит, либо сам вынужден будет пойти работать. А уж если Шустов пойдет, тогда, значит, никуда не денешься.
И, кто знает, окажись Шустов в укоме с глазу на глаз с Вандышевым, разговор между ними, может быть, вышел бы совсем другим. Сейчас же присутствие посторонних только взвинтило Шустова, заставило еще более высокомерно вскинуть голову.
Даже мы, в типографии, побросали работу и с любопытством ждали, что будет. Но сразу было видно, что Шустов не боится никаких кар, которыми ему может угрожать Вандышев,— он вошел и, не снимая перчаток, стоял, не здороваясь ни с кем.
— Врач? — спросил Вандышев.
— Да.
— Фамилия?
— Шустов.
— Сынок или брат коньячного короля? Шустов брезгливо поморщился.
— Разве это имеет отношение к делу?
— Нет. Не имеет. Отказываетесь работать?
— Не отказываюсь. Я не могу работать в таких условиях.
— Почему?
— Без медикаментов, без средств наркоза, без перевязочных средств? Собственно говоря, кухонным ножом ампутировать гангренозные ноги? Не могу, не хочу и не буду.
Несколько долгих мгновений они молча смотрели друг на друга. Вандышев, уже родной мне, с его черным, антрацитовым лицом и бессонными, измученными глазами, и этот холеный, чисто выбритый, самоуверенный барин, с нескрываемым презрением относящийся ко всему, что он увидел здесь. Я бы обрадовался, если бы Вандышев подошел и ударил его.
Но «бешеный комиссар» молчал, по привычке перекладывая с места на место свои тяжелые кулаки. И в такт этим движениями под темной кожей лица перекатывались желваки. Но заговорил Вандышев тихо и спокойно:
— Вы, врачи, любите говорить о врачебной совести. Вот я к ней и взываю. Там, в госпиталях, лежат люди. Они могут умереть, погибнуть, если им не будет оказана помощь. Ну, согласен, не всех, но ведь некоторых можно спасти. Я вашу совесть спрашиваю...
Шустов не спеша снял и опять натянул перчатку. Потом поднял глаза, они у него были серые, стального цвета и смотрели сейчас так же непримиримо, как у Вандышева.
— А вы сначала у своей совести спросите, господин комиссар,— ответил он — Кто довел этих несчастных, там, в госпиталях, до такого состояния? Вы! Кто довел страну до того, что она подыхает с голоду, умирает в тифозной горячке? Вы! — Он неожиданно рывком сорвал с руки только что надетую перчатку.— И теперь вы хотите, чтобы мы,— он махнул перчаткой в сторону врачей,— чтобы мы вместе с вами отвечали за вызванную вами дикую смертность?! Хотите теперь свалить на нас ответственность за то, что делается в городе? Не выйдет, господин комиссар!
Тишина была настолько глубокой, что я из другой комнаты слышал стук маятника стенных часов позади Шустова.
— Последний раз спрашиваю: будете работать? — совсем тихо повторил Вандышев с неподвижным лицом, только глаза его, наполненные ненавистью, казались живыми.
— Последний раз отвечаю: нет.
Вандышев встал, медленно вышел из-за стола, темная рука его легла на отполированную до желтого блеска деревянную коробку маузера.
— Тогда я вас сейчас расстреляю.
Кто-то из врачей вскрикнул, кто-то прерывисто, со свистом вздохнул, но ни один мускул не дрогнул на лице Шустова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138