А когда их не стало, когда мне уже не о ком было заботиться, я почувствовал, что у меня нет ни желания, ни сил жить.
В щербатых уличных мостовых лежали камни, по которым сIупали босые ножки Подсолнышки, вдоль тротуара стояли тополя, к которым прикасалась худенькая ладонь Оли, в самом центре города, на Церковной площади, переименованной в площадь Павших Борцов, за низеньким штакетником высилась сколоченная из досок и выкрашенная охрой пирамидка, украшенная жестяной пятиконечной звездой,— под ней вместе с тридцатью своими товарищами лежал отец.
Все в этом городе напоминало мне о самых дорогих, о самых близких людях, о тех, кто никогда не вернется. И мне было очень трудно жить здесь.
Может быть, я тогда и не думал так, может быть, вообще не думал об этом, но неизвестная мне, беспокойная сила без всяких раздумий и объяснений гнала меня прочь из родных мест. Раньше, в мечтах, революция рисовалась мне как сплошной, непрерывный праздник ликующего, победившего народа. А на самом деле жить было так же голодно и холодно, как раньше, и большинство из нас были очень плохо одеты. Это шло вразрез с моими наивными, мальчишескими представлениями о революции и только усиливало желание уехать из родного города.
Конечно, были и праздники. Становилось известно об очередной победе на одном из фронтов или о пуске восстановленного завода, и сам собой вспыхивал митинг, и звучала, взлетая над землей, мелодия «Интернационала», волновавшая в те дни так, что само сердце комком поднималось к горлу и слезы застилали глаза. На таких митингах без заранее заготовленных шпаргалок говорились горячие, искрящиеся радостью слова. Во весь голос мы пели революционные песни, и это было как снова и снова повторяемая присяга революции, и трудности, казалось, отступали на второй план и становились легко одолимыми, и недалеко впереди виделась заря по-настоящему счастливого — без голода и холода дня.
Да и само ощущение свободы, с каким я и не один я! ходил тогда по освобожденному революцией городу, сознание, что теперь никто не может меня оскорбить или унизить, радость, что все бывшие «хозяева», все эти купцы и заводчики, Регины и барутины, навсегда ушли из жизни города и из жизни любого из нас,— это чувство само по себе опьяняло, наполняло сердце надеждой.
И все-таки было трудно.
Мне казалось, что в жизни случилось что-то неправильное, что какая-то часть революции погибла вместе с отцом. Казалось, останься он жив и все в нашем городе было бы иначе, лучше. Эти мысли причиняли мне почти физическую боль, против воли я становился угрюмым и раздражительным. И только к маленькой, угасавшей Подсолнышке я относился по-прежнему, нежность и жалость к этому милому и беспомощному человечку переполняли меня,— может быть, именно невозможность помочь сестренке и делала меня грубым и злым с другими.
И еще мне казалось, что, будь жив отец, мы бы с ним ни за что не остались в этом городе, а были бы там, где шли бои, где продолжалась ожесточенная борьба за революцию.
Да, бои тогда еще шли. Приходя в уком, я прежде всего с жадностью набрасывался на газеты, на шершавые, замусоленные серые листки «Правды» и «Известий», читал и десятки раз перечитывал коротенькие сообщения с фронтов, непри-украшенные рассказы о героических делах. Бои тогда шли на Северном и Западном фронтах, на Южном и Юго-Восточном, на Туркестанском и в глубине Сибири. Колчак и его министры, гоня впереди своего бронепоезда семь вагонов с украденным в Казани золотом и серебром, подходили к Иркутску; Деникин давал пространные интервью английским и американским корреспондентам в Ростове и Таганроге. Юденич воздвигал виселицы для коммунистов в Эстонии. В Одесском порту, ощетинившись дулами орудий, стояли и не собирались уходить военные корабли Антанты.
В нашем городе с заборов и стен домов крупными афишными буквами кричали воззвания: «Бросьте все, что можно, -на фронт! Готовьте поезда с оружием, хлебом, одеждой! Да здравствует солидарность станка и винтовки!» По селам и городам Поволжья шла мобилизация, дядя Коля и другие укомовцы то и дело выезжали для ее проведения, а контрики по ночам писали углем и мелом на заборах, рядом с воззваниями: «Далой мибилизацию, далой разверстку! Дай соли, гад, дай ситцу!»
Меня неудержимо тянуло на фронт, и, если бы не Подсолнышка и не мать, которая, как мне кажется, уже тогда начинала терять рассудок, я, конечно, еще зимой уехал бы, ушел пешком. Помню, я вырвал из «Правды» и носил с собой кусок страницы, где было напечатано маленькое сообщение с фронта. Я выучил его наизусть, оно врезалось мне в память так, что даже теперь, через сорок лет, я помню его слепые, полустертые строчки:
«С прискорбием сообщаю о смерти замвоенполка товарища Ипатова, последовавшей 16 декабря на Радомысловском распределительном пункте от тифа. Покойный находился в непрерывных боях, вынес всю тяжесть боев под Фастовом, находясь все время впереди, заслужив любовь и доверие красноармейцев. Тиф помешал мне отдать последний долг товарищу и своевременно сообщить вам. Примите меры к обеспечению семьи, погибший очень беспокоился о ней. По годам он призыву не подлежал. Р а б и ч е в».
Я тоже по годам призыву не подлежал. Может быть, он был моим сверстником, этот умерший в тифозном бреду зам-военполка, может быть, и даже наверное, у него были где-то и мать и какая-нибудь Подсолнышка — иначе он не вспоминал бы о семье перед смертью. Я чувствовал себя в долгу перед ним, перед этим молодым командиром, отдавшим революции все, даже саму жизнь. Я ощущал его как живой укор мне, якобы променявшему борьбу за революцию на мирное и сравнительно спокойное, хотя и голодное житье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138