А на фронт завтра же уйду. Возьмут, врешь! Не все такие, как ты.
Вандышев встал, застегнул кожанку, лицо у него было спокойное.
— Поцелуй меня! — сказал он строго.
— Завтра в вагоне поцелую! — ответила Соня и обернулась к нашей палате: крутолобый солдатик вскрикнул в бреду.
Соня неслышно прошла в палату, наклонилась над ним.
— Испить, милый? Сейчас...
В дежурке хлопнула дверь, Вандышев ушел.
Следующий день был первым по-настоящему вешним, все было напоено теплом и светом. Соня выставила в нашей палате вторые рамы, и в окна с волнующей силой ворвалась жизнь — гудками маневровых паровозов на станции, криком грачей на вершинах тополей, щебетом невидимого ручья, воробьиным писком, детскими голосами, доносившимися издалека. Солнце светило прямо в мое окно, так отрадно было ощущать на руках и лице его теплую ласку. На деревьях лопались почки, и кое-где, на солнечном пригреве, уже зеленели маленькие, словно игрушечные, листочки. У каменной истрескавшейся чаши фонтана первая трава протягивала вверх зеленые перышки.
После обеда пришел Кичигин. Одетый в неимоверно рваный пиджачишко, в засаленной высокой фуражке, он несколько минут топтался у крыльца, робко заглядывая в окна и не смея попросить, чтобы вызвали Соню.
Меня, конечно, он не мог узнать — я похудел и вытянулся, рубашка висела на мне, как на огородном пугале. И я Кичигина не узнал бы, если бы он не приходил в госпиталь несколько раз: куда девалась его сытость, его самодовольство. Сгорбленный, с седыми нечистыми волосами, как бы случайно налипшими на его острый подбородок, с нищенской палочкой в руке, он был очень похож па одного из тех бесчисленных скитальцев, которых голод гонял в те годы по всей стране.
Но вот Соня, пробегая в дежурку, увидела в окно отца, и сразу ее милая улыбка потускнела, поблекла. И, когда она минуту спустя вышла на крыльцо, лицо у нее было строгое и неподвижное.
Теперь, когда окно было распахнуто, мне был слышен весь их разговор.
— Зачем вы опять пришли, папаша? — чуть слышно спросила Соня.— Я ведь просила.
— Да ведь как же я не приду? Дочь ты мне? Ты да Анисим, никого у меня, кроме вас, не осталось. Единственные, можно сказать...
— То-то вы меня, единственную, за этого плюгавого старичишку, за Гуськова, замуж отдать норовите.
— Да ведь ладно уж. Не хочешь своего счастья — воля твоя. У него вон, погляди, два дома каких, опять же лабаз мучной. Ты бы за ним горя век не знала, как царица жила бы. А ведь все это — революции эти — пустое дело, озорство одно. А торговля, она как была спокон веков, так и будет. Без торговли ни одно государство не стоит, весь мир торговлей держится. Вот и жила бы.
— Опять вы за старое, папаша!
— Молчу, молчу. Я к тому пришел — наведалась бы домой, и обужа ведь и одежа есть, а то ходишь как гилячка какая. И опять же — поесть. Тут же, знаю, на одной баланде живешь.
— Ничего мне не надо! — перебила Соня. И после секундного раздумья тихо добавила: — Я на фронт еду.
— Батюшки, на фронт! — Кичигин вскинул руки и уронил свой нищенский посошок. Не глядя нагнулся и, отыскивая посошок, долго шарил по ступенькам дрожащей рукой.— На фронт! — У него тряслись руки и губы, правый глаз в припухших красных веках беспрерывно слезился. Он впился глазами в Соню и, видимо, не верил ей.
Но девушка смотрела спокойно и строго, и он поверил и опять уронил палку и бессильно сел на ступени.
Соня стояла над ним, вероятно не зная, что делать, но в это время в глубине госпиталя раздался голос Марины Николаевны:
— Со-о-ня!
И она повернулась — уйти.
— Постой! — с неожиданной живостью воскликнул Кичи-гин, поднимаясь со ступенек.— Чего я тебя хочу просить, дочка...— Голос его стал почти умоляющим.— Анисима, слышь, в Чека поймали, сидит, не иначе как засудят. Будто зверствовал над красными. А? Ты попросила бы хахаля своего...
— Какого хахаля? — деревенеющим голосом переспросила Соня.
— Ну, этого... комиссара твоего...
Соня несколько мгновений молчала, потом сказала медленно и раздельно:
— Он не хахаль мне, а муж... Вот! И вас, папаша, прошу больше ко мне не приходить.
— А Анисим? — шепотом спросил Кичигин, вплотную приблизив свое лицо к лицу Сони.— Очнись, бога побойся! Брат ведь! Неужто не жалко? Неужто так и погибать ему ни за что?
— А скольких он людей погубил? — таким же шепотом спросила Соня.— Думаете; не знаю?
Она выпрямилась и пошла к двери.
Ушла, а Кичигин снова сел на ступеньки и, не шевелясь, закрыв руками лицо, сидел несколько часов. Иногда с надеждой оглядывался на окна, на дверь: видимо, надеялся, что Соня передумает, выйдет. Но она не вышла. Уже в сумерки Кичигин, тяжело ступая, поплелся, как побитая собака, прочь.
16. АНИСИМ
Ночь опять обещала быть лунной.
Теперь, когда стекла окон не покрывались льдом, луна в начале ночи заливала всю палату тревожным, неподвижным светом. В этом свете все становилось нереальным, призрачным, как во сне. Стакан на тумбочке в дежурке сверкал и, казалось, плыл по воздуху. Металлические шары на спинках одной из кроватей голубели, словно две огромные звезды, безгранично раздвигая комнату и наполняя сиянием. И было странно слышать, как в этой сказочно освещенной комнате тяжело, с присвистом, вздыхал потерявший покой Легостаев, как мой сосед говорил в бреду:
— Ну и убивай... убивай, черная твоя душа...
Но примерно в полночь все затихло, даже тяжелобольные забылись сном. В дежурку прошла наконец-то освободившаяся, заплаканная Соня, прошла и села у тумбочки. И почти сейчас же за окном мелькнула в лунном свете чья-то тень. Она прошмыгнула к окошку дежурки и постучала в него — раздался осторожный звон стекла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138