.. Тогда, во времена молодости, кого-то из их товарищей сослали на каторгу, кого-то лишили прав состояния и выслали на поселение, лишив возможности заниматься наукой. С тех пор Кулябский и Жестяков «мудро» решили, что самый верный путь исправления социальных неустроенностей — путь знания, путь науки. «Нельзя же в обществе, которое все знает и все понимает, человека, венец творения, прогонять сквозь палочный строй и лишать его жизни повешением за шею. Варварство само по себе отомрет, как только науки станут достоянием всех».
— Ах, боже мой, боже мой! Сколько зим, сколько лет! — без конца повторяли старики, похлопывая и поглаживая друг друга.— Сколько воды утекло, скольких мы похоронили...
Кулябский, согревшись, подошел к печурке, на которой стояла кастрюлька с супом из селедочных голов, наклонившись, старательно понюхал; большой острый нос его смешно сморщился.
— Акриды вижу, старик! А где же мед?
Оба невесело посмеялись и сели к столу. На нем в беспорядке валялись чертежи и листы рукописи.
— Все строишь свои бумажные башни? — усмехнулся Кулябский.— Все верен им? Рыцарь!
Они были чем-то похожи друг на друга и в то же время очень разные, словно одинаковые по форме слепки, сделанные из разного материала... Ненатурально посмеиваясь, они, как казалось мне, все присматривались друг к другу, как будто та давняя рознь, зачеркнутая смертью женщины, еще стояла между ними невидимой, но ощутимой стеной.
— Ты думаешь, старик: какой же это черт загнал Куляб-ского в твою пещеру? Признайся, ведь думаешь...
— Гм... гм...
— Но, знаешь, друже, чудные дела творятся на свете, и хочется на пороге небытия старческой болтовней облегчить бремя! А? Тебе не хочется?
— У меня племянница из Севастополя приехала. В больнице лежит,— непонятно к чему сказал Алексей Иванович, пристраивая на печке чайник.— Воспаление легких. Завтра выписывается.
— А-а-а, понимаю,— протянул с умной и доброй улыбкой Анатолий Никандрович.— Это ты касательно небытия? Увы, не посеял ни добрых, ни злых семян. Большая?
— Тринадцать.
— Николая?
— Его... Помнишь?
И, перебивая друг друга, принялись вспоминать молодые студенческие годы. Когда-то они учились в Петербурге все вместе: Алексей Жестяков, Граббе и Кулябский. Какое это было, по их словам, неповторимое время!.. А я снова углубился в дебри истории, перескакивая со страницы на страницу, из эпохи в эпоху, шел по пятам тех, кого когда-то величали великими, перед которыми трепетало полмира. Горы трупов громоздились у подножия всех так называемых великих империй, у тронов всяких чингисханов и александров македонских, хаммурапи и батыев, бонапартов и Николаев кровавых. Зачем, почему, во имя чего? В книге не было ответа.
От истории через некоторое .время меня отвлек горячий разговор стариков.
— Я тоже поначалу не верил, Алеша,— говорил, смешно жестикулируя маленькими, почти детскими ручками, Кулябский.— Но теперь...
— А чего же они взамен? — с тревогой спросил Жестяков.
— Представь себе, продолжения научной работы! Да, да! Дают пайки, дают средства на ремонт и расширение лабораторий, на ведение работ... Лаборатории Павлова и Тимирязева уже работают полным ходом. Пайки развозят на специальных машинах. Как раз то, чего не хватает к твоим и моим акридам. Мед! Сам Ленин следит за этим, он и к себе вызывал многих... говорил, просил.
— Просил?!
— В том-то и дело, что не приказывал, не требовал, а просил. Он, говорят, удивительный человек, широчайшей эрудиции. И нет на нем никакой кожаной куртки...
Помолчав, Алексей Иванович горько улыбнулся.
— Ну, моя-то наука вряд ли им когда-либо понадобится! Разве соберутся они с силами, чтобы строить это? — Он похлопал ладонью по листам чертежей.— «Церкви и тюрьмы сровняем с землей!» Сравнивать сравнивают. А когда же начнут строить?
Кулябский усмехнулся.
— А ты злой стал, старик! Как я тебе когда-то говорил: иди в естественники. Знание тайн жизни способствует пищеварению.
— Было бы что пищеварить!
— Ах ты, ископаемое, ископаемое! — с грустью покачал головой Кулябский.— Была бы жива Юленька, задала бы она тебе перцу!
И оба, притихнув, долго молча смотрели на портрет. Милая, большеглазая женщина глядела на них из прошлого с ласковой укоризной, как мать или старшая сестра.
14. ОЛЯ ВЕРНУЛАСЬ
На следующий день мы привезли домой Олю. Тягостным и печальным было прощание с Шурой, обе девочки плакали навзрыд и успокоились только тогда, когда Алексей Иванович пообещал после выздоровления Шуры взять и ее к себе. Он, конечно, раньше не собирался этого делать, но так нестерпимо было смотреть на отчаяние худых, стриженых девчонок, столько горя отражалось на их лицах, столько бессильного отчаяния в судорожных объятиях,— так хотелось их приласкать и утешить.
— Ну хватит, хватит, гололобые! — притворно рассердился Алексей Иванович, насупив седеющие брови.— Закрыть шлюзы!
— Ты, Оленька, меня никогда-никогда не забудешь? — спрашивала, всхлипывая, Шура.— У меня ведь, кроме тебя, теперь никого нету. Ты — как моя старшая сестра. Выпишут меня, и я даже не знаю, куда...
— К нам и пойдешь. Мы за тобой приедем и на саночках отвезем. Ведь правда, Даня, ты опять достанешь тогда санки?
— Конечно.
— Ну вот, видишь. И будем жить вместе. И никогда не будем расставаться...
— А если ты выйдешь замуж?
— Ну вот, глупости какие! Зачем я выйду замуж?
— Ты красивая. Красивые обязательно выходят...
Пока девочки болтали этот вздор, Алексей Иванович старательно укутывал шею Кораблика старенькой Юлиной шалью, застегивал шубку, подпоясывал ее «для тепла» своим старым ремнем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138