Лицо его, ярко освещенное светом близко стоявшей лампы, странно двоилось и смещалось у меня в глазах. Рядом, откинув голову на спинку резного кресла, полузакрыв глаза, дымил папиросой Ванды-шев. На диване у двери Гейер старательно писал на обрывках бумаги передовую статью. На другом конце дивана — Ник-шин, суровый и молчаливо враждебный, как бы чем-то невидимым отгороженный от остальных. В углу комнаты, который был виден мне от моей кассы, за особым столом «школьная комиссариха», бывшая учительница реального училища, высокая светловолосая Александра Васильевна Морозова с какой-то другой женщиной, лица и имени которой я не помню, увязывала приготовленные к отправке в армию теплые вещи — шинели, бушлаты, валенки, шапки. Часть этих вещей утром привезли в уком из госпиталей — они остались после умерших. Но в большинстве случаев это были вещи, заведомо негодные к отправке — рваные, сожженные возле походных костров, навечно прокопченные в топившихся по-черному теплушках, изношенные до невозможности. Темной кучей эта рвань лежала возле стола.
С трудом поднимая руку к кассе, я медленно набирал строку за строкой. Они то расплывались у меня перед глазами, то я видел их с какой-то неестественной отчетливостью — увеличенными и яркими. Очень далеко, в какой-то неимоверной дали ослепительно горела лампа-«молния». Временами все начинало плыть у меня перед глазами, но я встряхивался, и наваждение исчезало. Иногда я поднимал глаза и, механически набирая строку, смотрел на висевшую прямо против меня большую картину: синее ночное небо, коричневые скалы на берегу, костер под скалами, а вокруг огня — рыбаки, и недалеко от них, в розовой и синей полутьме, слабо освещенные отсветами пламени, темные остовы лодок и мачты, за рею одной зацепился тоненький серпик месяца. В этой мирной, идиллической картине все было далекое и чужое, но она почему-то успокаивала — я очень любил на нее смотреть.
Из соседней комнаты долетали обрывки разговоров, отдельные слова и фразы:
...полвагона конины... две бочки селедок... госпиталям... детскому дому.
Когда в укоме хлопнула входная дверь, я поднял голову, посмотрел в соседнюю комнату и увидел там Соньку Ки-чигину. Одетая как всегда — в зеленую, отороченную мехом шубку, в меховых варежках и новых валенках,— она стояла у двери и нерешительно смотрела на сидевших за столами людей.
Днем, во время обыска, у Кичигиных были взяты для нужд Красной Армии две оказавшиеся у них лишними пары валенок, короткий меховой полушубок, который никто не носил, и две старые меховые шапки. Я подумал, что отец, наверно, прислал Соньку просить, чтобы часть вещей вернули. То же подумал, как оказалось, и дядя Коля.
— Что тебе, Кичигина? — спросил он.— Если насчет вещей пришла — разговору не будет. Все сказано при изъятии.
Сонька посмотрела на него, потом глянула вниз, на свои ноги, торопливо сдернула варежки и, наклонившись, смахнула с валенок снег. Выпрямилась, глубоко и прерывисто вздохнула.
— Нет... Я не за вещами.
— Тогда не мешай. У нас тут заседание.
— А я... пришла работать.
— То есть как работать?
— Как другие... куда пошлете...
Вандышев тяжело поднялся, бросил в угол догоревший до самых губ окурок, вылез из-за стола и подошел к Соньке. При каждом шаге тяжелая деревянная кобура ударяла его по ноге. Сонька смотрела на нее остановившимися глазами. Щуря немигающие глаза, Вандышев обошел девушку и, усмехнувшись, старательно пощупал шаль у нее на плече. Оренбургская?
— Да, оренбургская.
— В колечко продевается?
— Да, продевается...
Та-ак...— Сунув руки в карманы своей облезлой кожанки, Вандышев встал теперь против Соньки; мне были видны его широко расставленные ноги и обтянутая вытертой кожанкой спина. Он спросил: — Значит, красавица, надоело на печке лежать, калачи с маслом есть? Так, что ли? Сонька молчала, опустив голову.
— Говори правду! — прикрикнул Вандышев.— Папашка прислал? Дескать, пойди, доченька, приласкайся к комиссарам — может, и вернутся вещички? Я ведь его сразу раскусил! Так, что ли?
Сонька вскинула на мгновение глаза, оглядела сидевших за столом, как бы прося помощи. Но все в комнате смотрели на нее как на чужую, никто ей не верил, и она поняла это и опустила глаза, быстрыми движениями пальцев перебирая бахрому шали.
— Что молчишь? — спросил Вандышев.— Отец прислал? Сонька в испуге прижала к груди руки и отступила к двери.
— Нет... Я ушла от него,— ответила она чуть слышно.— Совсем ушла.
7. «А ГДЕ Я У ВАС ЖИТЬ БУДУ?»
На минуту опять все поплыло передо мной, я покачнулся и уронил верстатку. К счастью, в ней были набраны только две строки,— я только что перед этим связал гранку. Я наклонился, поднял пустую верстатку, а шрифт собирать не стал: очень уж меня интересовало, что же будет дальше с Сонькой Кичигиной.
Вандышев все так же, с руками в оттопыренных карманах кожанки, стоял против нее.
— Та-а-ак...— еще раз протянул он.— Были белые в силе — твой братец Анисим помогал нас вешать. Стали мы в силе — ты к нам переметнулась. Ух, до чего же подлая ваша порода торгашеская!
Может быть, он и дальше продолжал бы ругать Соньку, но в это время между ним и девушкой осторожно, но решительно протиснулась Александра Васильевна Морозова.
— Погодите, товарищ, так нельзя,— сказала она Вандышеву. И повернулась к Соньке:— Ты действительно хочешь с нами работать?
— Да.
— Ты, может быть, думаешь, что мы сытно, хорошо едим? Что мы получаем большие пайки?
— Не знаю...
— Ты, может быть, думаешь, что мы за свою работу,— она кивнула в сторону стола, на котором сортировала и увязывала вещи,— очень много денег получаем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138