— Да-с! — говорил он, зло щурясь.— Да-с! Это вам, молодой человек, не газетки печатать и не чужие мельницы грабить.
Если бы часа через два в столовую не пришла Морозова, я, наверно, в то же утро ушел бы на вокзал, сел в первый же попутный эшелон и уехал на фронт. Но пришла Александра Васильевна, и мой старичок поблек и стих — видно было, что он не на шутку побаивается вежливой и тихой «комиссарихи». На мое счастье, его через два дня выгнали из столовой за кражу продуктов, и мне сразу стало легко.
Работа моя была скучна, но все время, которое я был занят дровами и водой, я перебирал в памяти удивительные рассказы Ксении, ее голос звучал в моих ушах, ее глаза смотрели на меня из прохладной глубины колодца, откуда я доставал воду, из миски с чечевичным супом, которым меня по просьбе Морозовой немного подкармливали. Мне казалось странным, что, прожив в этом городке много лет, я даже не подозревал, что за стенами маленького скрытого палисадником домика всю жизнь лежит в постели такая красивая и умная девушка. А ведь по пути на Чармыш мы не раз проходили мимо ее дома.
В столовой питались рабочие и служащие, которые работали и жили неподалеку, в том числе и укомовцы. Изредка в открытую дверь, сквозь кухонный чад, я видел безрукого человека в рыжей кожанке и почти всегда вместе с ним кудрявую девчушку, которая работала в укоме пишмашинисткой и вела комсомольскую работу. Каждый раз мне очень хотелось подойти к ней, но было стыдно, что я работаю на кухне, я считал, что не имею права говорить о комсомоле, пока не уйду с этой работы. Но однажды девушка сама подошла ко мне.
Это было уже в конце дня, я выносил во двор последнее ведро помоев. Девушка вышла на кухонное крыльцо и встала в дверях. Я почувствовал себя неловко, выливая помои, облил ноги и потому замешкался у помойки, ожидая, пока девушка уйдет. Но она стояла и ждала. Она была очень тоненькая, словно перетянутая корсетом, с милым, немного птичьим личиком, небрежно обрамленным светлыми кудряшками. На голове у нее пламенела красная косынка. Блузка и юбка — застиранные, вылинявшие, на ногах — такие же, как у меня, коричневые английские ботинки.
— Здравствуй,— сказала она.
— Здравствуйте.
— Мне нужно с тобой поговорить. Ты кончил работу?
— Кончил.
У меня не было охоты разговаривать с ней, я считал, что ничего не заслужил, кроме упреков. Мне казалось, что я должен был уйти с этой работы, но в то же время чувствовал себя прикованным к столовой, где мне давали лишнюю миску супа,— уж очень я тогда был голодный и слабый.
Мы вышли со двора. За воротами девушка остановилась и, повернувшись ко мне, сказала, протягивая руку:
— Меня зовут Надежда.
Вечернее солнце светило ей в лицо; зеленоватые, с золотистыми крапинками глаза щурились, почти совсем скрываясь за длинными прямыми ресницами.
Я неловко пожал худенькую и сухую, как щепочка, руку.
— Мне о тебе говорил дядя Коля. Он хотел, чтобы ты помог. А то я одна ничего не умею.— И столько беспомощности прозвучало в этих словах, что вся моя неприязнь к ней исчезла.
— Если смогу.
— Сможешь. Ладно?
— Ладно. Только... я скоро уеду.
— Куда?
— На фронт.
— И я бы уехала, да уком не пускает. Мы шли по улице, сторонясь друг друга.
Надя рассказала, что налаживать комсомольскую работу трудно: все стоящие ребята на фронте, никого не осталось, а с «контриками», с детьми буржуев, она не должна, конечно, иметь дела. А вести работу нужно, нужно устраивать молодежные вечера, диспуты, ставить спектакли.
— С меня же уком спрашивает, понимаешь? — сказала она и насупилась.— Это очень нужно. А что я одна могу?
На белый, не тронутый загаром, пересеченный едва намечающимися морщинками лоб набежала тень.
Нет, когда я присмотрелся к ней, она оказалась вовсе не неприятной, в ней была доверчивость и беспомощность, которые мне льстили. Я чувствовал себя сильнее ее.
— Знаешь, Даня, что сейчас надо? — продолжала Надя, поднимая на меня взгляд немного косых глаз.— Надо написать пьесу — про революцию, про всю нашу жизнь... Из Самары обещали прислать, да только когда еще пришлют. Скажи,— она остановилась и взяла меня за руку,— ты не смог бы написать? А?
— Ну что ты! Я же не умею.— И вдруг вспомнил Ксению, ее стихи, ее рассказы — она так хорошо рассказывала, так много знала.
Я рассказал Наде про Ксению.
— Вот она, наверно, сможет.
— Давай пойдем к ней.
Через полчаса мы сидели в комнате Ксении. Она выслушала Надю с пылающими щеками, я еще никогда не видел ее такой. Надя рассказала о себе: отца у нее, так же как у меня, убили белые, а мать умерла давно. Надя только по фотографии знала се лицо. Отец у нее работал обходчиком путей, и жили они где-то под Оренбургом, в маленьком домике посреди степи, рассеченной надвое железнодорожным полотном. А потом, в дни революции, перебрались в город.
Ксения согласилась написать пьесу: да, хорошо, она попробует; правда, нельзя ручаться, что это удастся, но она с радостью возьмется за дело...
А поздно вечером Александра Васильевна, сидя на крылечке, со слезами на глазах выговаривала мне:
— Ах, Даня, Даня... Да ведь ты пойми, что я всю жизнь нарочно оберегала ее от соприкосновения с живой жизнью... Она все время жила в мире, который сама создавала. А теперь, когда ее по-настоящему позовет жизнь,— бог мой, неужели ты не понимаешь, как она будет несчастна?!
Пьесу, которую написала Ксения, мне прочитать не удалось: через четыре дня я уехал на фронт. Непосредственным поводом к этому послужило столкновение с Кичигиным.
Случилось это в конце дня. Я сидел на крылечке кухни с глиняной миской на коленях и ел суп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138