И вдруг в двух шагах от меня всадник вскинулся в седле и опрокинулся назад, и шашка упала из его руки острием вниз. Лошадь повернулась и ускакала, унося убитого, передо мной осталась только воткнувшаяся в землю шашка, покачивавшаяся в кукурузе, поблескивая серебряным эфесом. Белые отступили. После боя я подобрал шашку и подумал, что на ее синеватой, чистой, как зеркало, стали могла бы запечься моя кровь. Как странно!
Еще одна маленькая, незначительная деталь запомнилась мне. До сих пор не могу забыть, как с жестяным, легким и все-таки отчетливо слышимым шелестом падали скошенные пулями стебли кукурузы. Из всех звуков боя для меня этот шелест был самым громким и самым страшным, не могу объяснить почему.
Мы пошли дальше.
Горел подожженный отступающими врангелевцами хутор, удушливый дым полз с гумна, горели скирды необмолоченного хлеба. Жарко, со стремительной и веселой яростью огонь пожирал соломенные крыши сараев, окружавших дом. Двери в доме были распахнуты, ни во дворе, ни в доме никого не было видно. По доброй ли воле хозяева покинули свое жилье или врангелевцы насильно угнали их с собой? Кто знает! Единственным живым существом во дворе хутора была собака, небольшой лохматый песик, обыкновенная дворняга, прикованная цепью к конуре. Совсем рядом, в нескольких шагах от конуры, словно огромный костер, горел амбар, на собаку сыпались искры, шерсть на спине у нее уже дымилась. Натягивая цепь, собака прыгала в стороны, вставала на дыбы, падала, крутилась по земле, снова вставала на дыбы и выла.
Этот вой и заставил меня остановиться, когда мы пробегали мимо. Нет, это не был собачий вой, какой я иногда слышал по ночам, это был почти человеческий крик о помощи.
Дом и двор горели так жарко, что помочь собаке было, казалось, невозможно. Я всегда любил собак — за их ум, за их звериную верность, за их преданность человеку. Я не мог пройти мимо этого умоляющего о спасении пса. Но, подбежав к дому, я сейчас же отпрянул — нестерпимая жара почти физически оттолкнула меня. Что оставалось делать? Убить. Я встал на колено против распахнутых ворот, прицелился и выстрелил. Но собака так прыгала и крутилась, что я промахнулся. Я прицелился снова. Но вдруг кто-то с силой оттолкнул меня и пробежал в ворота.
Это был Костя. Оказалось, он вылил на себя у колодца бадью воды — я понял это, когда он вбежал во двор и от него сразу пошел пар. Непривычно сутулясь, он изо всей силы ударил прикладом в стену конуры, где было ввинчено кольцо цепи. И удивительно, песик вдруг перестал метаться и прыгать, он обессиленно лег на землю и, высунув язык, с которого стекали клочья пены, молча, если так можно сказать про собаку, смотрел на Костю. Спасаясь от жары, Ксстя встал на колени, пригнулся и продолжал бить прикладом Третьим или четвертым ударом ему удалось проломить доску. Тогда он схватил цепь и с силой рванул — из горящей конуры вылетела доска. Еще через мгновение человек и собака выскочили из огня.
Отбежав от дома, Костя остановился с широко открытым ртом, вдруг зашатался и как подкошенный упал. Я бросился к нему, оттащил подальше от дома и своей промасленной кепочкой, доставшейся мне от кого-то по наследству, потушил у него на спине и на плечах тлевшую гимнастерку. А пес, позванивая цепью, ползал около него и благодарно повизгивал, в глазах у него блестели слезы. Пусть тот, кто не поверит мне, посмеется над этими собачьими слезами, но, даю честное слово, пес плакал.
Этого неказистого, белого, в желтых подпалинах песика, спасенного Костей из огня, в полку прозвали Антанткой, и он «воевал» с нами до самой своей смерти. Он ходил и бегал за Костей словно привязанный, словно прикованный к нему той самой цепью, которую мы бросили в степи неподалеку от горящего хутора. Стоило кому-нибудь даже в шутку напасть на Костю, как Антантка со вставшей дыбом шерстью, с оскаленными зубами самозабвенно набрасывалась на обидчика и, не обращая внимания на пинки и побои, мертвой хваткой вцеплялась в ноги, в полы бушлата или шинели — во все, что могли ухватить зубы.
В тот день в нескольких километрах от сгоревшего хутора мы снова столкнулись с врангелевцами, и там я был первый раз ранен. Рана была пустяковая, пуля пробила мякоть левой руки выше локтя, но Костя не сумел перевязать ее как следует, и потому я потерял много крови. Вечером, когда, отступив перед налетевшей на нас лавой конлицы Барбовича, мы вернулись на Каховский плацдарм, мне пришлось пойти на перевязочный пункт. Костя пошел меня провожать.
Темнело. Кое-где в окнах горели робкие огоньки. В одном из дворов в легких воротцах стояла пожилая женщина и смотрела на нас. В руке она держала белое оцинкованное ведро, дымившееся парным молоком.
— Ранили, сынок? — спросила она.
— Ранили, мамаша,— кивнул Костя.
— Молочка, может, испьете? — спросила женщина.
Мы остановились. Светлокосая девушка в белой кофточке, слышавшая наш разговор, сбегала в хату, принесла глиняную кружку. Женщина зачерпнула молока и, пока я пил, не сводила с меня взгляда.
— Матерь-то у тебя живая? — спросила она.
— Живая.
— Она у него с ума сошла,— добавил Костя, и мы пошли дальше, слушая, как причитает сзади сердобольная женщина.
И вдруг на меня волной нахлынули воспоминания: отец, мама, Подсолнышка, вся моя прошлая жизнь с ее маленькими радостями и большими печалями. И как будто все боли, которые я когда-либо пережил, собрались вдруг в одну боль — мне стало так тяжело, что я заплакал. Мне было стыдно, что Костя видит мои слезы, и я злился на него, хотя и сам понимал, что это глупо.
У санпункта стояла санитарная двуколка, с нее снимали мертвого человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138