— Вот тут читай-ка...— Старик, прищурившись от дыма, деловито ткнул пальцем в место, зачитанное до дыр.
Насколько я теперь помню, там было написано, что «земля не предоставляется на разграбление деревенской толпе, а уступается за плату хорошему хозяину».
— Слыхал? — поднял брови старичок.— Стало быть...
— А чем же вы за нее, дедушка, платить будете? — спросил я.
— Так ведь, милый ты мой, пишуть же опять в другой газетке, на двадцать пять годов рассрочка! Неужели за этакий-то срок не оправдаю?! А? Ведь до ста десятин брать можно! Это же, прямо сказать,— простор, море! Тут только бы силу да здоровье послал господь, а уж размахнуться есть где! — Он мечтательно посмотрел в поле.— Лошадок штук пяток прикупить, волов десяточек — живи! Да-а-а... Вот бы она, жизнь! Сынов у меня четверо, ежели переженить дураков, у каждого, скажем, жана — работников хватить.
— А сыновья воюют?
— Один в бегах, где-то по плавням путается, чуть мне за него шею не свернули — дескать, подай да выложь его, суки-нова сына! А я игде же его выну — у него, у дурака, своя башка. А двое у генерала Слащева — по мибилизации. Ну, а один еще, едри его корень, за ваших стражается.
— А ты сам, дедок, за кого? — спросил Костя.
— Я-то? — Ссунув на затылок бриль, подводчик усмехнулся сквозь седые, прокуренные до кукурузной желтизны усы.— А я ведь по поговорке, сынок,— мужику где тепло, там и родина.
Костя насупился, невесело посмотрел вдаль.
— Тебе, видно, дедушка, и при Столыпине не больно холодно было? — спросил он.
— А что?! — Подводчик вызывающе вскинул рыжие кустистые брови.— Не жаловались! И лошадки были, и волы, и землица — все как у людей.
— На хуторе жили, на отрубах?
— Вот-вот.
— Из кулаков, значит? — спросил Костя.
— Вот! — Подводчик обиженно засопел.— Я с тобой, парень по-душевному, а ты...— Он помолчал и, глядя в сторону, пробормотал: — Молоко материно на губах не просохло, а туда же, в комиссары, едри его корень! — И, спрыгнув с телеги, сердито зашагал рядом. Но сердился недолго. С любопытством оглянулся на Вана, на другого китайца: они, не принимая участия в разговоре, с кажущимся безразличием покуривали свои тоненькие длинные трубочки.
— А вот, скажем, опять непонятное для моего ума дело,— берясь рукой за наклеску и обращаясь к Вану, заговорил подводчик.— Вот, скажем, ты, не знаю, как тебя звать-величать...
— Ван Дисян.
— Иван, стало быть. Ну вот... кто ты, Иван, есть? Из какой то есть земли?
— Моя — китаез, чайна.
— Ага, вон оно что! — закивал головой дед.— Вполне понятное дело! Как же, как же — китайский чай. Пивали когда-то до революции, чтоб ей... Ну так вот, Ванюшка,— перебил он сам себя,— скажи ты мне на милость, никак я умом не разберусь... Ну, скажем, вот они воюють,— он махнул кнутовищем вперед, на другие подводы,— это понятно... кажному охота чужого добра кусок урвать. А вот, скажем, ты и товарищ твой, не знаю его имени-звания... Вам-то какая хворость за чужую беду животы свои класть? Тут ведь очень простое дело, и убить могут. А ежели, скажем, к туземникам, из туземной, значить, бригады попадешься, так, глядишь, и шкуру живьем сдеруть. Это как? А ведь война кончится — тут вам, китаезы которые, прямо скажу, никакой земли не обломится, не дадим. А? Ты на меня не обижайся, Ванюшка, я душевно. Тут и русским-то всем едва досыта хватить.
— Моя понимай нету,— покачал головой Ван.
— Ну конешно! И где тебе русского человека понять! Никаких понятиев у вас, азиятов, ыету... Потому, говорю, и лезете в чужую землю воевать безо всякого смыслу. Убьють ведь, говорю, зазря убьють! Пониме? Бельмес!
Ван, конечно, хорошо понимал, о чем спрашивает его наш словоохотливый возница, но просто-напросто не хотел говорить. Плотно сжав тонкогубый рот, прищурившись до того, что глаз совсем не стало видно, он смотрел вдаль и изредка затягивался своей пахучей трубочкой.
Послюнив палец, старик бережно потушил окурок и спрятал в карман. И снова, хитро и ехидно прищурившись, обратился к Вану:
— Вот, Иван, как ни гляди, а выходить — дурак ты! И жизнь твоя без никакой пользы.
Ван молчал. Зато Костя неожиданно соскочил с подводы и схватил оторопевшего подводчика за плечо, остановил. Когда я взглянул на Костю, я не узнал его: на белом, помертвевшем лице прыгали губы, а глаза, всегда ласковые и добрые, налились такой ненавистью, что в них нельзя было смотреть.
— Ты замолчишь, гнида кулацкая? — шепотом спросил он.
Старик испугался. Отодвинувшись от Кости, деловито подобрал упущенные вожжи, заорал на лошадей и ушел вперед. И больше ни с кем из нас не сказал ни слова.
Далеко за степью садилось солнце. Черный силуэт ветряка на дальнем холме, на горизонте, стоял неподвижно, вскинув черные крылья, словно женщина, заломившая руки. Дребезжали, позвякивая железными ходами, телеги и тачанки, громыхали в хвосте обоза походные кухни, по сторонам шляха, уже почти невидимые, скакали разведчики.
23. ЗВЕЗДА ПЛЕНИТЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ
Ночевали в небольшом селе на берегу мелкой, заросшей камышом речонки. Над домами белела высокая колокольня, похожая на палец, показывающий в небо, на ней матово голубел высоко вскинутый крест.
Когда въехали в улицу, солнце село, лиловые облака, освещенные по нижнему краю ушедшим за горизонт солнцем, громоздились над землей, как горы. Стояли у ворот пригорюнившиеся женщины, ребятишки с криками бежали по сторонам дороги, поднимая босыми ногами пыль. Требовательно мычали коровы, и тонко скрипели колодезные журавли.
С вечера мне и Косте выпала очередь нести караул у одной из околиц. Мы лежали на односкатной, почти плоской крыше сарая во дворе пустого, давно покинутого хозяевами дома — двор зарос бурьяном и лебедой в рост человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138