Кто-то из стоявших возле вполголоса рассказывал, что это командир полка Грудман,— разорвавшимся поблизости снарядом ему оторвало ногу, и он истек кровью. Вышел врач,, молча пощупал пульс и показал куда-то в сторону рукой. Грудмана унесли.
Перевязывала меня Соня. Я совсем забыл, что могу встретить ее на санпункте, забыл,-что она где-то здесь, и, когда увидел ее, удивился и обрадовался. А она с испугом бросилась ко мне:
— Даня!
— А, пустяки.
Я постарался улыбнуться, но улыбка, наверно, вышла у меня кривой.
Торопливо разрезав рукав гимнастерки и рубашки, Соня осмотрела черную и еще кровоточившую рану.
— Хороши пустяки! — проворчала она.— Так и гангрену нажить можно.
Пока она перевязывала меня, суматоха в санпункте утихла, легкораненые были перевязаны и ушли, тяжелых отправили в Каховку. Немолодой доктор с седенькой бородкой уселся за стол и что-то писал. Соня вышла меня проводить.
Мы постояли у крыльца. На земле у наших ног лежали желтые квадраты оконного света. Притихшая, осунувшаяся, усталая, Соня молча стояла рядом со мной и словно слушала что-то далекое, такое, чего не мог слышать я.
— Ты, Даня, какие сны видишь? — неожиданно спросила она.
Я ответил не сразу. Мои сны были немыслимой смесью кошмаров и ясных, спокойных и солнечных картин детства, в них наивно переплеталось и самое дорогое для меня и самое страшное, что пришлось пережить.
— А я, наверно, Даня, умру скоро,— тихо продолжала Соня, не дожидаясь ответа. Мне показалось, что, произнося эти слова, она улыбалась.— Сон я такой видела...
Костя сидел недалеко от нас на бревне. Антантка вышла из темноты и, потершись о мои ноги, внимательно и недоверчиво посмотрела на Соню и опять ушла.
— Глупости ты говоришь,— сказал я.
— Может, и глупости... А снилось знаешь что? Будто я учусь в гимназии, там, у нас на родине. И вот сижу я будто в классе одна-одинешенька. И наш учитель по геометрии Ну-1ес... Это мы его так прозвали, он за каждым словом приговаривал: «Нуте-с, нуте-с...» Так вот, стоит Нутес у доски, а доски-то, оказывается, и нет. А стоит такое позолоченное, как в церкви, паникадило, и на нем штук сто свечей. Тоненькие, восковые. И все горят. И будто стою я перед этим паникадилом и Нутес так строго и с укором говорит мне: «Как же это вы, Кичигина, пи одной свечи не можете вертикально поставить? А? Я же ведь вам сто раз объяснял, что есть перпендикуляр...» И вдруг оказывается, что это вовсе не Нутес, а Сережа... И будто он начинает одну за другой задувать свечи. Задует и на меня посмотрит, задует и посмотрит.— Соня замолчала, вздохнула.— Как думаешь, к чему это?
— Не знаю.
— Вот и я тоже не знаю.
Мы поговорили еще о каких-то пустяках и расстались.
30. ПЛЕН
В суматохе почти непрерывных боев, наступлений и отступлений я не заметил, как ступила на землю осень. И однажды совсем неожиданно, когда наш полк отвели на два дня в резерв, в Любимовку, чтобы принять пришедшее из Сибири пополнение и чтобы дать нам отдохнуть и отоспаться, я увидел косо летящие на землю пожелтевшие тополиные листья. Словно очнувшись после долгого сна, я с недоумением смотрел кругом — на уходящие к горизонту холмы и белые хатки в медной осенней листве, на темные ветряки на холмах, лениво машущие широкими решетчатыми крыльями.
А потом наш полк снова ушел из Любимовки по дорогам, ведущим на восток.
Небо в тот день хмурилось с самого утра, мелкий знобящий дождик то принимался сорить, то затихал. Среди полуубранных полей, в зарослях пожелтевшей, потоптанной кукурузы одиноко и тоскливо мерцали озерца дождевой воды. Порывистый ветер, налетавший с запада, рвал с деревьев медные листья, катил по степи темные шары перекати-поля. В нескольких километрах за Черной долиной мы натолкнулись на офицерские дроздовские части. Завязался бой. И как получилось, что в этом бою нас отрезали от своих, не помню, не знаю. Помню только, что я бежал рядом с Костей по неубранным полям, перепрыгивая через овраги и ручьи, изредка оборачиваясь и стреляя.
Когда дроздовцы отстали, я упал на мокрую землю лицом вниз и долго лежал так. Шелестели на ветру подсолнечные будылья, шуршал дождь.
Мне было страшно и горько. Вот, думалось, мечтал о подвигах, о героической борьбе с врагами революции, думал, что сумею прямо посмотреть смерти в глаза, а дошло дело до настоящей опасности — и, как самый подлый трус, позабыв обо всем, бежал, спасая шкуру. Какое счастье, что еще не бросил винтовку.
Отдышавшись, я встал, осмотрелся. Там, где мы были совсем недавно, занималось зарево, горела ветрянка. Вообще горящие ветряные мельницы сопровождали нас в течение всего того осеннего похода. Темные клочья дыма низко стлались над безрадостными, придавленными дождем полями.
Потом мы собрались вместе, тринадцать человек,— остальных, наверно, убили. В числе тринадцати были Костя и Ван.
Весь день мы пробирались на запад: где-то там, за поднимающимися из балок туманами, лежал родной нам Каховский плацдарм. Брели, а иногда ползли прямо полями: по дорогам то и дело проносились конники в черных шинелях — мы были в расположении врага. Где-то на юге глухо стонала канонада.
Уже ночью мы натолкнулись на старый, покосившийся сарай, рядом темнел колодезный сруб. Окованная железными обручами бадья, стукаясь о деревянные стенки сруба, опускалась в колодец страшно долго — казалось, она никогда не достанет воды. Но вот наконец напились — стало легче. Но в это время невдалеке блеснул свет, послышался стариковский кашель и шорох шагов. Кто-то шел к колодцу, посвечивая под ноги фонарем, из стороны в сторону качалось пламя керосиновой лампы без стекла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138