Высокие колокольни двух церквей, взметнувших над крышами низеньких домов свои немые купола, казалось, командовали этим темным воинством, оберегавшим город. Тысячи обеспокоенных галок стремительными крикливыми тучами носились над колокольнями и мельницами, над скоплением людей, подвод, тачанок, орудий.
К утру войскам приказали рассредоточиться, замаскироваться в укрытиях, чтобы не привлекать к себе внимания врага. Никто не знал, что будет дальше. Предполагавшийся в ночь с шестого на седьмое штурм Днепра держался в тайне из опасения, что он может стать известным врагу. Но все чувствовали, что приближаются бои.
— Ну вот! — сказал Костя.— Теперь, пожалуй, пора написать своим.
Какое-то смутное, горячее нетерпение томило меня, я не мог найти себе места. Там, внизу, под береговыми кручами Днепра, что-то готовилось — это ощущалось по тысячам мелочей. На быках и лошадях всю ночь туда везли бревна и доски, для чего разобрали на окраине города несколько амбаров, провезли огромные ржавые понтоны — они глухо и тревожно громыхали на каждой выбоине дороги. Туда и оттуда безостановочно скакали верховые. Под кручу осторожно спускали орудия и патронные двуколки.
Но участвовать в боях за переправы нашему полку не пришлось. Потом мы узнали, что в эту ночь на сотнях рыбачьих лодок, байд, плотов и понтонов, под кинжальным огнем пулеметов и орудий противника, бойцы Латышского и 51-й дивизий форсировали Днепр и закрепились на левом берегу. К утру были поставлены понтоны на месте той части моста, южнее Берислава, которую взорвали отступающие белые, и навели новый понтонный мост у Большой Каховки.
Когда переправлялись мы, я видел только следы боев: опрокинутые и поломанные лодки, разбитые плоты, связанные колючей проволокой, затонувшие у берега, пробитые снарядами понтоны. У самого моста, у воды, лежали убитые и утонувшие бойцы, лежали рядышком, лицом вверх, освещенные ярким утренним солнцем, ноги у них были в воде. Несколько бойцов, скинув гимнастерки, подставив солнцу потные загорелые спины, торопливо копали в сотне шагов от воды могилу. Во многих местах на понтонах, по которым мы шли, темнели, как ржавчина, пятна только что засохшей крови. С верховой стороны понтонов течение прибило к ним обломки лодок, весла, казачью фуражку с сверкающим лакированным козырьком.
27. СНОВА ДЯДЯ СЕРЕЖА
В Каховке я и встретил своих старых друзей.
Прямо с марша нас поставили на рытье окопов, на установку заграждений из колючей проволоки — так началось создание на левом берегу Днепра того укрепленного пятачка, который позднее получил название Каховского плацдарма.
Целыми днями под палящим солнцем мы били заступами и ломами затвердевшую землю, разматывали клубки колючки. Работали с яростью, с остервенением — вот-вот из зарослей кукурузы, поднимавшихся невдалеке, могли вырваться на полном скаку и развернуться пулеметные тачанки врангелевцев, могла вылететь их конница.
В короткие минуты передышки, лежа в пыльной, изломанной зноем августовской траве, в колючих зарослях курая, я до боли в глазах всматривался в незнакомые мне места. Мирно стояли на холмах возле Любимовки ветряные мельницы с неподвижными широкими крыльями, в зелени садов, словно куски рафинада, белели хатки с соломенными, обмазанными глиной крышами. Шмыгали под ногами мыши-полевки, высоко в небе спокойными кругами кружил ястреб.
Из рассказов Слепакова мы знали, что прямо против нас стоит корпус* врангелевского генерала Слащева, а севернее — кавалерийский корпус Барбовича и Туземная бригада. О жестокости этих частей нам много порассказал рывший с нами окопы одноглазый, хмурый каховский крестьянин Остап Чумак. С горечью и злобой рассказывал он о том, как с десяти лет батрачил в фальцфейновских имениях, как за копейки грузил хлеб и хорловском порту, как воровал соль на Сиваше, как тогдашняя владелица Аскании-Нова Софья Фальцфейн, которой он однажды не угодил, ударила его стеком по лицу, по самому глазу.
— Я той сучке свой глаз николы не забуду,— с тоской говорил он, глядя на небо.— Из-за глаза я счастье свое потерял... Кому одноглазый парубок нужен? Я ей оба глаза выкопаю, тильки бы не ускакала с бароном.
На другой день нас, едва передвигавших ноги, послали в плавни Плоского лимана — заготовлять колья для проволочных укреплений. Не могу описать, как я был счастлив, на минуту окунувшись в теплую, зацветшую, подернутую ряской воду.
Вечером мы снова поднялись наверх.
За Днепром в пыльное мутно-красное облако садилось солнце, вода в лиманных озерах и в самом Днепре была покрыта розовой пленкой, отражения черных деревьев пронзали Днепр до самого дна. По понтонному мосту, пригнувшись к гривам коней, скакали черные всадники, остро поблескивало не то оружие, не то сбруя.
В селе беловолосые ребятишки бегали по улицам, размахивая палками,— играли в войну. У колодца стояли женщины с ведрами на круто изогнутых коромыслах и смотрели на нас.
В тот вечер Слепаков и послал меня с донесением,— послал не потому, что выделял меня среди других, а просто потому, что я первым попался ему на глаза.
Штаб помещался в большом шатровом доме возле церкви, в тени огромных вековых акаций. Привязанные у палисадника лошади нетерпеливо били в твердую землю копытами, терлись боками одна о другую, отгоняя мошкару и комаров; мелодично, совсем как серебряные, позванивали стремена. Над крыльцом, едва различимый в полутьме, неподвижно висел красный флаг, а на распахнутой двери, освещенной падающим из двери светом, крупными буквами было написано мелом: «Ревком».
Запыхавшись, я взбежал на крыльцо, переступил порог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138