Рядом со мной на ступеньках стояли пустые ведра, мне предстояло натаскать в котлы воды. Ворота на улицу были распахнуты: только что со склада привезли продукты на завтра и я еще не успел ворота закрыть.
Мимо столовой, шаркая ногами по деревянному тротуару, шел Кичигин, шел, с трудом переставляя ноги, опираясь на палочку и глядя кругом слезящимися, пронзительными глазами. Увидев меня, остановился в воротах, беззубо пошамкал ртом и кивнул.
— Ждраштвуй.— Он ужасно осунулся и постарел. И говорить стал совершенно иначе, словно девяностолетний. Боро-денка у него заметно поседела.
— Здравствуйте,— ответил я.
— Жрешь? — спросил Кичигин.— Другие все на фронт уехали, а ты, штало быть, тут швою революцию празднуешь? Обрадовался дармовщине-то? Эх, вы-ы! Герои! — Подождал ответа и совсем другим тоном, деловито спросил: — Похлебка-то посолена?
Не дождавшись ответа, плюнул себе под ноги и пошел дальше, шаркая подошвами по щелястым доскам тротуара, глухо постукивая посошком.
Я поставил миску с недоеденным супом на ступеньку и встал как оплеванный. Он, эта сволочь, которая всю жизнь сосала кровь из наших отцов и матерей, упрекает меня в том, что я чуть ли не предал революцию, променял ее на миску супа! Я выбежал за ворота, догнал Кичигина, схватил за плечо.
Он повернулся, глазки его осветились лукавым торжеством, страха в них не было.
— Ну, шего? — весело усмехнулся он.
— Как ты сказал? — шепотом спросил я.
— А как ты шлышал, так и шказал,— еще веселее усмехнулся Кичигин.— Что? Колет? То-то вот. У других отымаете, а сами воруете. Ботинки-то с какого покойника снял?!
Я не знаю, зачем побежал догонять этого гнусного человека; я стоял перед ним, опустив руки, и бессмысленно смотрел в его ядовитые, слезящиеся глаза.
Он с торжеством подмигнул:
— Ну иди, дохлебывай краденое. А то простынет!
И, бесстрашно подставив мне спину, не спеша зашагал дальше, все так же шаркая подошвами и потыкивая в землю посошком.
Не доев суп, я ушел из столовой. Горькие слезы давили мне горло, на душе было смутно и тяжело.
Несколько раз подходил к дому Морозовых — мне хотелось попрощаться с ними перед отъездом. Но я так и не решился зайти: они бы меня не отпустили.
Я бродил по знакомым улицам, побывал на кладбище, постоял у братской могилы на площади Павших Борцов. На зеленом дерне могилы лежал полуувядший букет простеньких полевых цветов. Рядом с братской могилой смутно желтел свежий, недавно насыпанный холм земли.
Из оцепенения, из темноты полудремоты, в состоянии которой я бродил по городу, меня вывел паровозный гудок. Он прозвучал как властный голос, позвавший куда-то, куда я не мог, не имел права опоздать.
21. НА ФРОНТ
Вечером я сидел в прокопченной теплушке, битком набитой красноармейцами, и слушал, как громко и нестройно мужские голоса пели про бродягу, бежавшего с Сахалина. Играла гармонь. В маршевый перестук колес вплетались странно тревожащие сердце слова: «...жена найдет... себе... другого...» Надрывался на подъемах паровоз, окутанный белыми и серыми клубами, за распахнутыми дверьми вагона уходили назад поля и леса, теплой синевой манили озера и реки, клонились на болотах березки, как бы подгибающие ноги, чтобы встать на колени; одинокие сосны вздымали к небу зеленые кроны.
Я впервые ехал в поезде и впервые выезжал за пределы маленького мира, где прошло мое детство, где остались люди — живые и мертвые,— которых любил. Радость, вызванная сознанием, что наконец-то и я еду на фронт, заглушалась болью расставания с родными местами, эта боль рождала неясную тревогу — сам не знаю о чем.
Гасло на западе пылающее небо, загроможденное красными и оранжевыми взвихренными облаками, поджигающее все, к чему прикасался его раскаленный край: синий зубчатый лес на горизонте, землю, колокольни и кресты церквей.
Ночью я спал беспокойно: навалились тягучие кошмарные сны, наполненные убеганиями и погонями, медным рыком пожарного колокола, железным грохотом вагонных колес. На остановках просыпался от внезапно наступавшей тишины, садился на нарах и, не понимая, где я, долго смотрел в распахнутую вагонную дверь — там, над зеленым огнем семафора, теплилась, вздрагивая, звезда.
По обе стороны дверей были настланы в два яруса нары, и на них впритирку друг к другу, лежали мои новые товарищи, красноармейцы Сибирской дивизии. Днем пели песни, рассказывали друг другу о мирной жизни, о боях, в которых довелось быть. Искали в рубахах и подштанниках вшей и, сменяя друг друга, сидели в дверях вагона, свесив наружу ноги в разношенных сапогах, в трофейных английских ботинках и просто в лаптях.
Мне тоже нравилось сидеть в дверях, свесив наружу ноги и глотая теплый, пахнущий железом и мазутом дымный ветер, глядеть, как пролетает мимо земля, как петляют, растворяясь в зелени камышей, узенькие речушки, слушать, как грохочут стальные переплеты мостов.
Кое-где в полях работали женщины и дети. Когда эшелон приближался, они выпрямлялись и, заслонившись ладонью от солнца, смотрели вслед поезду печальными глазами.
На крутых поворотах эшелон, заметно наклоняясь внутрь описываемого круга, изгибался огромной красной змеей, и тогда становился виден его хвост. На предпоследней платформе дымились зеленые походные кухни с помятыми боками, а на последней — сизой горой громоздились тюки прессованного сена. В нескольких вагонах везли лошадей: перевесив через деревянные перекладины морды, они помахивали разномастными гривами и, завидя блестевшую поблизости воду, требовательно и тоскливо ржали.
В нашем вагоне беспрерывно, с утра до вечера, пиликала гармошка, старенькая ливенка;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138