Шепелявый опять вздохнул:
— Дело-то, видишь, какое... Жена моя, Ксюша, приглянулась одному ихнему полковнику, фамилии этой сволочи не знаю. Ну, увидел он ее, конечно, у колодца — и, значит, сразу к нам на постой. Как ты его не пустишь? Вот и стоит, значит. И вот усылает он меня: дескать, сходи-ка, мужик, в штаб, записку снеси. Ну, понес я. А он в это время — к ней. Вертаюсь я из поручения — быстренько так обернулся,— а он ее в сенцах ломает. Увидел меня, отпустил и говорит: «Ты што, хромая собака, под ногами путаешься? На мазарки тебе охота?» А я ему: «У меня, говорю, нога хромая, а у тебя, сволочь золото-погонная, душа хромая на все четыре копыта». Ну, он за пистолет и ко мне. А Ксюшка к печке кинулась, чугунок там у нее со щами кипел. Ну, она ему чугунок этот сзади на голову и надела. Завизжал он, чисто свинья. А тут я его под самый дых кулаком — кулак-то у меня трудный, кузнец я. Ну, и поплыл он к господу богу. А тут, как на грех, адъютант к нему...— Рассказчик вздохнул и сплюнул в темноте.— Ксюшку жалко, в тяжестях она, первеньким. У нас, видишь ли, детишек семь годов не было... И вот, понесла...
Опять помолчали, вслушиваясь в тягучий похоронный звон.
— Она здесь? — спросил я, пристальнее всматриваясь в полутьму.
— Нету. Ее в другой анбар заперли. Завтра, слышь, на площади встренетесь. Эх, выбраться бы!
Кузнец встал и, постукивая по полу деревяшкой, пошел вдоль стен, ощупывая бревна. Потом со вздохом вернулся и сел рядом со мной.
— Тяжко,— сказал он глухо.— В грудях все прямо вот как болит. Ты бы парень, рассказал чего... а?
А что я мог ему рассказать? Я сидел, забившись в угол, и с замиранием сердца прислушивался к тому, что происходит на улице. Мне казалось просто невозможным, что меня сегодня или завтра убьют. Откуда-то должно было прийти избавление.
Ночь мы с Костей провели без сна, лежа на полу, почти не разговаривая, подавленные тоской. В углу кто-то громким шепотом молился, без конца повторяя: «Пресвятая мати». Где-то неподалеку повизгивала Антантка.
Но никого из тех, кто сидел в амбаре, не убили. На исходе ночи на северной окраине села послышалась винтовочная и пулеметная стрельба, стремительный топот множества копыт. «Ура! Даешь!» Это пробивались на юг наши конные части. Белые в панике метнулись в стороны, не успев расправиться с нами. Правда, они все же подожгли амбар, и, если бы не могучие руки кузнеца, мы, вероятно, сгорели бы живьем. Просунув обе руки в кошачий лаз в нижней части двери, кузнец одним рывком выломал часть крайней доски, остальное не составило для него труда.
Выпрыгнув из амбара, припадая на деревянную ногу, он побежал в сторону, сложив рупором у рта ладони:
— Ксюша! Ксюша-а!
Мне показалось, что издали ему ответил стонущий женский крик.
Около двадцати беляков было взято в то утро в плен, и на рассвете, когда их вели по селу, я с ненавистью всматривался в их искаженные страхом лица. К сожалению, Анисима среди них не было.
32. РАНЫ... РАНЫ...
Ночь была холодная, темная. С запада тяжелыми леденящими волнами накатывался ветер, нес по земле снежную пыль. Словно мокрые, рваные тряпки, мотались над землей низкие лохматые тучи.
И в ту ночь мы с Костей были рядом. Мы все еще были живы, хотя многие из тех, кто вместе с нами ехал в теплушке, уже погибли — немало осталось на полях Украины наспех закопанных могил. При каждом отступлении на Каховский плацдарм в наш полк вливалось пополнение: туляки, ярославцы, питерцы, москвичи. Но часто мы не успевали даже познакомиться: очередное наступление кидало в бой и оказывалось, что товарищ погиб и даже тело его пришлось оставить врагу.
В ту ночь мы сидели четверо на дне окопа, плотно прижавшись друг к другу, чтобы согреться, и вдруг из степи сквозь вой ветра пробился железный, нарастающий шум, как будто ползло огромное металлическое чудовище, скрежеща по земле кованым телом.
Вскочив, схватившись за оружие, мы ждали.
Голос Слепакова донесся откуда-то из темноты:
— Гранаты готовь! Танки!
Шум нарастал, земля гудела и дрожала, дрожь передавалась рукам и всему телу, глаза, напрягаясь до слез, всматривались в дымящуюся снегом тьму.
В глубине обороны, за нашими спинами, тяжело ухнуло орудие. С воем и визгом пролетели снаряды. На фоне взрыва я увидел черный силуэт идущего на наши окопы танка. Из его темной туши, как змеиные жала, высовывались острые языки огня.
Кто-то крикнул:
— Осподи! Зараз подавит усих!
Слепаков пробежал по краю окопа, прыгнул в него, и сквозь грохот выстрелов я услышал обрывки его брани.
Снаряд, ударивший в бруствер, заставил меня присесть, прижаться к промерзлой стене окопа. И когда через секунду я снова поднялся, танки, освещенные вспыхнувшим в полукилометре от нас прожектором, уже рвали колючую проволоку, уминая ее в землю, топча, волоча за собой.
Наша артиллерия открыла беглый огонь, между танками вздымались черные, опрокинутые конуса взрывов, вырванные из тьмы мгновенными вспышками пламени. Один танк, подбитый прямым попаданием, вздыбился и тяжело осел, зарылся железным носом в развороченную землю, другой провалился в яму, покрытую камышом,— она служила нам баней. Подожженный снарядом, загорелся за второй линией окопов сарай.
Костю ранили после того, как мы отступили за вторую линию. Снаряд упал рядом с ним, и сначала Антантка неестественно высоко подпрыгнула, перевернулась в воздухе и с глухим стуком упала, потом упал Костя.
Я бросился к нему, перевернул лицом вверх. Он был без сознания, из рукава на мои пальцы текла кровь.
— Костя! Костя!
Он не отзывался. Кровь текла и текла. Я попробовал поднять его и нести, но он был очень тяжел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138