..
— А чего же мерещится, дедушка?
— Разное, тяжелое — сердцу прямо непереносимое.— Он помолчал, подул в лампадку с кипятком.— Видишь ли, парень, когда я молодой был, жену свою из ревности побил, нестерпимо она меня обидела. А она возьми да помри. И вредная же, скажу, баба была — страсть... И даже не жалко: сколько бы она за жизнь нашего брата, мужиков, переела — не счесть... Ну и дали мне по тогдашнему закону полным ведром, то есть сказать — веревку...— Лампадка скользнула у него из пальцев и чуть не упала, кипяток потек по заскорузлым пальцам: Ферапонтыч как будто и не чувствовал боли. Выплеснул остатки кипятка на раскаленный бок печурки, белая струя пара, шипя, рванулась вверх. Протянул лампадку мне.— Пей...
— Ну и потом? — несмело спросил я.
— Ну не вышло мне тогда помереть, замену мне сделали. А глядишь, и лучше бы... и снов бы таких не было, и топора бы не надо.— Он покосился на кровать: из-под свесившегося с нее тряпья, словно чей-то острый глаз, требовательно посверкивало лезвие.
Дворник встал, кряжистый, широкоспинный; стоя лицом в пустой угол, истово перекрестился, повернулся ко мне.
— Ты приходи, парень. Так и будем жить, ты да я... Ты не бойся, я смирный, у меня сердце вовсе окаменелое. Может, я и выпить еще принесу. Придешь?
— Приду.
— Вот и добро. Ключ-то я во рванье на двери у самого порога засовываю. Пойдем, покажу...
Когда я несколькими часами позже рассказал Роману Гавриловичу о своих новых знакомых, он долго хмурился, чесал затылок.
— Да, конечно... Опять какое-то черное гнездо поближе к Кремлю вьют, гады. В самое сердце хотят клюнуть.... Конечно, Шустова этого забрать можно, не сложность. Раз в Чека сидел да бежал — есть основания. Но тут тогда и все дела. Все, значит, ниточки порвутся, и гнездо, глядишь, так и останется... А их надо всех прищучить.— Сворачивая папироску, Роман Гаврилович подумал, глядя то в стол, то мимо меня, в окно.— И уходить тебе оттуда, Данил, нельзя. Потерпи, поживи, сам же чуешь, недоброе там... И пугать их до поры не стоит, рвать надо так, чтобы корней не осталось... Все сначала до тонкости узнать надо. Какая это у них Марья Ивановна? Что за подарки? Если, конечно, сумеешь...
Я молчал. Очень уж не хотелось мне жить в одной комнатушке с Ферапонтычем; я вспоминал, как он разбудил меня ночью, как страшно прыгало отражение свечи в лезвии топора, который он держал, стоя возле меня. Убивать меня ему, конечно, было незачем. Но ведь, если он и в самом деле безумен или нападают на него какие-то припадки,— что с него спросишь. Зарубит, и все.
— Сумею ли, Роман Гаврилович? — неуверенно отозвался я на его вопросительное молчание.
— Надо суметь... Помнишь, что Феликс Эдмундовкч говорил? То-то! Это же просто счастливый случай, что сама жизнь тебя на них нанесла, на это вражье гнездо... Ты сам посуди, сколько от них беды, сколько самой дорогой крови ими уже пролито. Убили Урицкого, в Леонтьевском переулке в прошлом году одной бомбой сколько настоящих людей побили да поранили... В самого Ильича два раза били, первый раз спасибо Платтен заслонил, второй раз Каплан стреляла. А сколько мы погасили замыслов, сколько мы оторвали черных рук, не дав им дотянуться до Кремля,— счета нет... И вот теперь... Да они бы, наверно, ничего не пожалели, если бы могли достать до Ильича. Много сейчас их по Москве таится да прячется, ищут ходы, готовят на нас смерть... а сколько нашего брата, рядового коммуниста, побито по всей стране — разве сочтешь? Постреляно из-за углов, замучено?.. Эх, Данька, Данька... Ну ладно, это дело не нам решать. Опиши все это, как оно есть, я передам. Там и решат...
В этот вечер я пошел с Романом Гавриловичем к нему на квартиру: очень уж хотелось посидеть среди своих, не чувствуя ни неприязни, ни опасности, хотелось отдохнуть душой...
В тесной комнатке, как всегда по вечерам, топилась печурка, тетя Маша варила какую-то похлебку, маленький Гришутка сидел на подушке возле печки и со взрослой задумчивостью смотрел в огонь. Тетя Маша неподдельно обрадовалась мне, словно я и в самом деле был для нее родным.
— Проходите, проходите,— засмеялась она.— Я сейчас вас щами со свининой кормить буду. А? Вот бы небось обрадовались: сколько лет не едали!
Роман Гаврилович был задумчив, по его большому лицу ходили тучи. Он посадил Гришутку себе на колени и поглаживал его по головенке своей широкой доброй рукой.
— Да, Данил, не миновать тебе жить там,— сказал он, когда я часа через два собрался уходить.— Только знаешь что... придется тебе другую амуницию доставать. Уж больно шине-лишка да буденовка... Чего их дразнить? Через это таиться от тебя станут. И ты с этим стариком прежде всего дружись, тем более — пьет. Пьяный-то и мать и отца за косушку, бывает, продаст... А поймать их надо, ой как надо! В Питере да в Кронштадте опять гады шевелятся...
11. КОНТРАСТЫ
Так я на несколько месяцев поселился в логове Ивана Фе-рапонтовича Бусоева и только много позже узнал, что это было не настоящее его имя.
Первое время он пугал меня своими ночными страхами и выходками, топором, который каждую ночь клал перед стоявшей на табуретке иконой, пугал своим лютым животным страхом. Было что-то заразительное, гипнотизирующее в ужасе, который охватывал его по ночам, его страх передавался мне, хотя, казалось, мне нечего и некого бояться: временами у меня тоже начинали дрожать колени и я отчетливо слышал крадущиеся шаги за крепко запертой дверью, осторожные прикосновения чьих-то рук, тяжелое ожидающее дыхание... Потом немного привык, успокоился и старался успокоить и своего бородатого хозяина, но это мне никогда не удавалось. Я только все больше убеждался в том, что в прошлом дворника жила какая-то темная, тяжелая тайна, за что полагалось возмездие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138