Сначала они показались мне чужими в вагоне и вообще в эшелоне — какое, думал я, имеют отношение эти китайцы к нашей русской революции? Но Костя рассказал, что во время боев в Иркутске они вели себя с редким мужеством, бесстрашно и смело, недаром на них были красные рубашки, те самые, которые московские рабочие прислали дивизии в подарок за победу над Колчаком.
Поезд шел.
Проплывали мимо березовые рощи, похожие одна на другую и все-таки разные — то пронизанные вечерним красноватым светом, то освещенные жарким июльским солнцем, то заштрихованные косой, дрожащей сеткой летнего дождя. Мелькали мимо полуразвалившиеся, крытые соломой хибарки, и дети бежали за вагонами, размахивая ручонками; проплывали мимо города — нагромождения красных кирпичных громад, с вытянутыми к небу и по большей части бездымными в тот год трубами заводов, с разбитыми водокачками. По сторонам пути лежали обломки изуродованных вагонов и паровозов, груды искромсанного, обгорелого железа, рельсы, изогнутые и завязанные в узлы.
И везде вслед нам с грустным вниманием смотрели женщины. Иногда во время стоянки какая-нибудь подходила к вагону с крынкой молока и следила за тем, как «солдатики» пьют, скорбными материнскими глазами.
Впервые в те дни я увидел, как велика, как необъятна родная земля, впервые понял, как много в ней нищеты и горя. Боже мой, думал я, ведь, может быть, и сейчас под какой-нибудь из этих крыш умирает от голода какая-нибудь Подсол-нышка и сходит с ума чья-то мамка, и только наша окончательная победа может это остановить. И тогда мне казалось, что эшелон движется непростительно медленно, что он слишком часто останавливается и слишком подолгу стоит.
22. «ТРИ АРШИНА НА ЧЕЛОВЕКА»
Если мне не изменяет память, на станцию Апостолово наш эшелон прибыл девятнадцатого июля. Поезд остановили в степи, недалеко от города.
День был душный, тяжелый. Раскаленный, неподвижный воздух дрожал над уходящими к горизонту полями, над пыльными железными крышами станционных построек, над уползавшими вдаль дорогами. Странные, похожие на зеленые свечи пирамидальные тополя, застывшие на буграх неподвижные ветряные мельницы, белые домики городских окраин — все виделось неясно, словно смотреть приходилось сквозь стремительно текущую воду. И над всем неподвижно стояло в выцветшем безоблачном небе июльское солнце.
Где-то на юге и на юго-востоке от Апостолова шли бои. Оттуда, из-за края земли, рождая тревогу, иногда доползало глухое чугунное ворчание, и не понять было — гром ли это далекой, невидимой грозы или грохот артиллерийской канонады. Выпрыгнув из вагона, я увидел на крышах нашего эшелона пулеметы, возле них, изнывая от зноя, лежали бойцы.
Началась выгрузка. Скатывали с платформ кухни и орудия, до этого скрытые под зелеными брезентовыми полотнищами, с матерной бранью тянули из вагонов упиравшихся, бьющих копытами и беспокойно косящих глазами лошадей. Далеко в поле, по обе стороны полотна, маячили на горизонте верховые. Запыленный зеленый автомобиль, таща за собой желтый шлейф пыли, мчался вдоль полотна; в нем, держась за борт и глядя на эшелон, стоял пожилой командир в черной кожаной фуражке; за автомобилем скакали верховые.
Выгрузились мы быстро, но двинуться дальше смогли не сразу. Своих лошадей у нас было мало, а набрать подводы у населения оказалось делом нелегким. Только к вечеру в самом Апостолове и в соседних хуторах и экономиях удалось набрать лошадей.
Мы с Костей и двое китайцев ехали на одной подводе. Вез нас маленький подслеповатый мужичок с бельмом на правом глазу — поэтому-то, как он со злой радостью объяснил нам, «ни белые, ни вот красные в армию не беруть, только что в подводы, едри их корень, бесперечь гоняють». У него было маленькое остренькое личико с пучком редких рыжих волос на подбородке и непомерно большие для его роста узловатые, клешнястые руки.
Жар спадал, вечерело. Солнце стало больше и багровее, нижним краем оно уже касалось вонзившихся в небо остроконечных верхушек тополей. По сторонам дороги высились заросли кукурузы, над ними, косо перечеркивая небо, реяли птичьи стаи. Кое-где на узких полосках работали женщины и дети. Заслышав шум на дороге, они испуганно выпрямлялись и провожали нас тревожными взглядами, и опять, спеша, принимались за свое дело.
— Вот беда-то,— вздохнул подводчик, сдвигая на самые глаза соломенный бриль.— Никак не дають убрать хлеб. И убирать некому. Хучь бы ночи лунные скорее, што ли, ночами бы которые работали. А то только заявишься на полосу, ан, глядишь, опять постреливають, опять кого-то нелегкая несет. И чего воюють, чего воюють? Он глубоко вздохнул и, оглянувшись на закурившего Вана, облизал остреньким красным языком запекшиеся губы.
Твоя кури есть? — дружелюбно спросил Ван.
— Какое кури! Вот уже который день не куримши,— и украдкой пощупал карман своих широких полотняных штанов. Наверно, у него все-таки был табак.
Ван достал круглый резиновый кисет, протянул:
Кури надо. Свернув огромную самокрутку, подводчик жадно затянулся дымом и сразу заговорил веселее.
— Вот я и говорю: чего воюють? — уже почти добродушно продолжал он.— Ежели за землю, так ведь, боже ты мой, он и Врангель, сказывають, обещаеть...
— Три аршина на человека,— улыбнулся Костя.
— Зачем три? Три это, мил человек, покойнику, а не человеку. А мне, ежели я, скажем, хозяйствовать стану,— мне, к примеру, и тридцати десятин мало.— Осторожно оглянувшись, старик полез в карман штанов и вытащил сложенную во много раз, истертую на сгибах газету. Это оказалась «Великая Россия», издававшаяся в то время в Крыму правительством Врангеля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138