Перепрыгнув через плетень, я сбегал в дом, где мы ночевали.
— Господи! Да зачем вы? — всплеснула Ганна руками, когда я положил на стол перед девчушками сахар и хлеб.
Я подсел к старшей девочке. Спросил:
— Тебя как зовут?
— Галю,— едва слышно ответила она.
— Кушай, Галю,— сказал я, придвигая ей хлеб и сахар.— И сестренке скажи, чтобы ела...
Меньшая девочка удивленно смотрела на сахар...
— А это чево такое? — спросила она, поднимая на меня свои светлые, доверчивые глаза.
— Сахар.
— Он скусный?
— Да.
— Как соль все равно?
— Нет, он по-другому вкусный... Ешь...
Ганна и нам налила миску супа, и, пока мы, не смея отказаться, ели, она рассказала нам свою печальную историю. Говорила она мягко, певуче, выговаривая букву «г» так, как ее выговаривают только на Украине. Рассказывала без слез, с любовью и жалостью поглядывая на своих девочек.
— Мы ведь тоже не хуже людей жили... И хлебушек всегда был, и куры были... теперь одна коровенка осталась, да и ту, боюсь, придут какие-нибудь бандюги, зарежут... А раньше хорошо жили. Я за Павлом как за каменной стеной, ни горя ни заботы... Да сгинул он на этой войне проклятой, чтобы подохнуть, кто ее выдумал...
— Не вернулся с германской?
Ганна махнула рукой, и в глазах у нее появился слезный, перламутровый блеск.
— Вернулся. Слепой да контуженный... глаза газами выело... Два года, пока помер, и провалялся.— Она махнула рукой на стоявшую у двери кровать, на которой был свален ворох одежды.— С тоски больше и помер. Посидит-посидит, выйдет во двор и тычется туда-сюда... уж больно ему мне помочь хочется. А от слепого какая же помощь! И есть совсем перестал, вроде совестно ему... Налью я щей там или похлебки, а он две-три ложки хлебнет да и отодвинет — дескать, не хочется... А я-то с глазами — вижу...
Девочки сидели молча. Младшая, нахмурившись, грызла сахар, старшая, не поднимая опущенных глаз, слушала рассказ матери.
Перед тем как уйти из села, я выпросил у повара лишний черпак каши и принес девочкам. Они ели и доверчиво смотрели на меня своими чудесными чистыми глазами.
25. «ГРЕШНОГО СЛУЖИТЕЛЯ ТВОЕГО...»
Нестерпимо жгло солнце, скрипели немазаные колеса, звенело оружие. Огромное душное облако пыли клубилось над степью, и сквозь него даже яростное августовское солнце было едва видно.
На берег Днепра мы вышли вечером третьего или четвертого августа, точно не могу вспомнить. В полукилометре от нас, ниже по течению реки, в зелени акаций и тополей вздымались купола и колоколенки какого-то монастыря — они выглядели так мирно, что просто не верилось, будто где-то рядом идут бои. В монастыре звонили к вечерне, медлительный, густой звон печально плыл над землей.
Не выходя на открытый берег, наши части остановились — здесь нам предстояло ждать приказ о дальнейшем движении. Белые, как оказалось, уже ушли за Днепр,— ушли и сожгли за собой все мосты, разрушили все переправы.
Днепр! С какой жадностью, с какой тоской смотрели мы на голубой простор, оправленный в сочную зелень плавней, на озера, лежавшие в пойме, словно куски разбитого небесного свода. Как хотелось сорвать с себя пропыленную, просоленную потом рубаху и сломя голову броситься с кручи вниз, добежать до воды и нырнуть в прохладную глубину.
Разворачивались и торопливо исчезали в степи отпущенные нами подводы; встревоженные чем-то командиры, передавая друг другу бинокль, рассматривали Заднепровье — там, за дрожащей пеленой зноя, ощущалось непонятное движение.
А колокол на монастырской колокольне все звонил и звонил — то медленно, то чуть быстрее, то на несколько минут замолкал совсем.
— Балуется кто-то,— сказал Костя.— Не умеет.
И вдруг в синей дали Заднепровья, за зелеными купами прибрежных ракит, один за другим вспыхнули белые дымки, и через несколько секунд со свистящим воем над нашими головами пронеслись два первых снаряда. Один лег далеко в степи, вскинув к небу черный веер земли, а второй взорвался там, где грудились повозки обоза. Словно ребенок завизжала раненая лошадь, полетели в стороны щепки разбитой повозки, врассыпную побежали люди.
Колокол звонил быстрее, веселее, и я увидел, как двое командиров — наш Слепаков и кто-то еще,— вскочив на лошадей, поскакали к монастырю. На ходу Слепаков крикнул:
— За мной!
Монастырь был обнесен высокой кирпичной стеной, чугунные ворота, в узоре которых переплетались кресты и копья, были заперты изнутри. Несколько минут мы колотили прикладами в ворота, и только тогда за их чугунной вязью появилось красное, перепуганное лицо.
— Открывай! — кричал Слепаков, тыча сквозь чугунные узоры дуло нагана.
Колокол смолк, а орудия белых с той стороны все били и били, наши части передвигались, уходили за монастырь.
Перепуганный монах дрожащими руками отвел в сторону железный засов, и мы ворвались внутрь монастырского двора. Вымощенный крупным булыжником, он напоминал двор тюрьмы. Только у одного домика зеленели жалкие кусты акации.
Монах, открывший ворота, был толстый, рыхлый, словно слепленный из теста, губы и щеки у него дрожали. Упав на колени перед Слепаковым, он заплакал, повторяя:
— Не я... не я... не я...
Стоя на четвереньках, он кланялся Слепакову. По толстым губам на подбородок текли слюни.
— У, лягушатина! — Слепаков толкнул его и побежал дальше.
Следом за ним мы бросились к входу на колокольню — маленькому сводчатому отверстию, похожему на лаз в пещеру. Но в эту секунду над нашими головами, на колокольне, раздался пронзительный крик и оттуда, кувыркаясь в воздухе, полетело что-то похожее на бутылку — только тогда, когда на самой середине двора брызнул в стороны взрыв, я понял, что это была граната.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138