Я ушел.
Все дома с наветренной стороны были занесены сугробами снега почти в рост человека; между сугробами и прорезая их змеились робкие пешеходные тропки. Обычно только по Большой, Проломной и по улицам, ведущим к базару, тянулись широкие санные колеи. Но теперь и их не было видно — столько намело и навалило за ночь снега.
Белое пламя поземки, взвихриваясь за ветром, облизывало снизу стены домов, стволы деревьев и нижние их ветви, подножия телеграфных столбов. Низкое рваное небо только угадывалось вверху — посмотреть туда было нельзя: слепил снег. Ветер выл, свистел и громыхал полуоторванными водосточными трубами; за этим воем и грохотом не угадывался ни один живой звук. Ни огня, ни собачьего лая, ни человеческого голоса, как будто шел я по неживому, брошенному людьми городу. Ощущение такой пустоты я несколько раз испытал во сне.
Засунув руки как можно глубже в рукава шинели, сбычившись навстречу ветру, иногда останавливаясь и выгребая пальцем из ботинок то и дело набивавшийся туда снег, шагал я по пустым улицам.
Ржаво и отвратительно скрипела, раскачиваясь на ветру, кичигинская вывеска — все, что осталось от его магазина.
Проходя под вывеской, я невольно поднял глаза. Все ставни окон были закрыты и прижаты болтами, но в вырезанные сердечком глазки были видны темные, не покрытые морозными рисунками стекла, за ними — отчетливые и такие манящие — зеленели узорчатые листочки гераней.
Да, были еще в городе такие дома, где было тепло, где никто не умирал с голоду. И именно там, в этих домах, в каких-то тайниках, и скрывались неуловимые, несмотря на бесчисленные облавы, застрявшие в городе колчаковцы — это они по ночам стреляли из пистолетов и организовывали в ближних деревнях кулацкие вылазки.
Кичигинская лавка третий год стояла закрытой, двери ее были накрепко заколочены дюймовыми досками. Торговать Кичигину было нечем, но сам он не ушел с отступающими белыми в Сибирь, как ушли многие, пожалел бросить накопленное добро. «Мне бежать нечего: не вешал, не убивал, не грабил! Торговля — она дело полюбовное, хочешь —купишь, хочешь — нет!» — кричал он в укоме, куда его вызвали для наложения контрибуции. И все же он, видимо, дрожал за свою шкуру: его сын, черноусый красавец Анисим, который работал при учредиловцах в комендатуре и с чрезвычайной жестокостью расправлялся с коммунистами, убежал с белыми. Если бы Анисим попал в руки наших, ему бы не было пощады.
С Кичигиным теперь осталась только горбатенькая, старая, похожая на бабу-ягу родственница и его дочь, полная, строгая девушка,— я ее помнил с тех пор, когда она в беленьком, чистеньком передничке ходила в женскую гимназию. Даже в этом вызванный в уком Кичигин счел необходимым оправдаться: «А что Сонька в гимназиях вместе с есплотатами училась — так что? Сами пишете: «Учение — свет!»
С этой Сонькой Кичигиной я несколько раз встречался на железнодорожных путях: буржуев выгоняли туда на помощь нам — ремонтировать пути и расчищать снег. Сонька ходила на эту работу в большой белой пуховой шали, повязанной крест-накрест поверх отороченной беличьим мехом зеленой шубки, в меховых варежках и в серых новеньких, еще не стоптанных, круглых в подошве валенках. В течение всего дня она с боязливой старательностью размахивала лопатой и ни разу не подходила к костру, к которому мы вынуждены были бегать через каждые пятнадцать минут.
Очень ненавидел я ее тогда, эту полную, сытую девушку, ненавидел за ее валенки, за рукавички, за румяные, налитые щеки. И она, вероятно, чувствовала эту мою немую ненависть: каждый раз, оказавшись рядом со мной, испуганно косила I лазом в мою сторону и вся сжималась.
Проходя под вывеской и глядя на теплые окна, я вспоминал все это. И если бы под руками у меня оказалась палка или камень, я швырнул бы в окно ненавистного мне уютного дома, в котором было тепло, где пар от дыхания не ходил облаками по комнате.
«Почему же так? — спрашивал я сам себя.— Совершилась революция, за нее погибли такие прекрасные люди, как мой отец, как многие его товарищи. Но все равно теперь, когда в городе люди ежедневно мрут от голодного тифа, такие вот, как этот Кичигин, продолжают сыто и тепло жить за своими высоченными заборами, за своими ставнями, за сотней замков и засовов. Ведь он всю жизнь грабил народ, почему же его не коснулась своим огненным крылом революция?» И мне становилась понятна та безграничная ненависть, которую я читал в глазах нашего «бешеного комиссара» — так прозвали в городе бывшего матроса с «Императора Павла» Сергея Вандышева. Он одновременно возглавлял Чека и был военным комиссаром.
Я внимательно рассмотрел Вандышева далеко не сразу. Вообще в то время в городе появилось много новых людей: одних присылали губком и губисполком, другие возвращались после войны, третьи приезжали из всевозможных скитаний и ссылок. Вандышев был прислан к нам из Самары, и очень скоро после приезда его уже звали «бешеным» за его непреклонную ненависть ко всякихМ врагам революции.
Родных у Вандышева не было. Позднее я случайно узнал, что всю его семью — отца, мать и двух маленьких сестренок — заживо сожгли в Кустанае каппелевцы; тогда многое в характере этого сурового, замкнутого человека стало мне понятнее и ближе — у меня белые тоже расстреляли отца.
5. ХИРУРГ ШУСТОВ
В тот памятный день в укоме побывало много народу. Дело в том, что в городе останавливались проходившие из Сибири военные эшелоны и многие из них надо было обеспечить хотя бы на несколько перегонов топливом, надо было принять из них больных тифом — таких в ином эшелоне оказывалось до десятка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138