Заперев за собой дверь, прислонившись к ней спиной, опуская поднятый воротник шинели, пришедший спросил:
— Жестяков жив?
— Да.
Не снимая шинели и не говоря больше ни слова, неизвестный быстро пошел в глубь квартиры, казалось, он хорошо знал расположение комнат. Я пошел следом. В кабинете он остановился, сказал: «Боже мой, тепло!» — снял шинель и, накинув ее на плечи, сел к печке, жадно протянул к огню руки. Но сидел так недолго, что-то беспокоило его, он встал, прошелся по комнате, постоял над спящей девочкой. Сказал:
— Оленька? — И измятое небритое лицо его перекосилось, словно от зубной боли. Потом постоял у стола, перебирая бумаги и фотографии покойного Жестякова, увидел предсмертную записку, прочитал и только тогда, повернувшись, посмотрел мне в лицо.
Моя шинель и буденовка лежали на диванчике у двери. Он подошел, посмотрел.
— Твое?
— Да.
— Значит, тоже вояка? Здорово мы их траханули. А? На Перекопе-то. А? Закурить есть? Чертовски давно не курил, прямо руки дрожат...
— Нет.
Я снова взял историю и принялся читать про гуннов, но они теперь уже не так занимали меня, как несколько минут назад. Что-то не нравилось мне в нежданном посетителе,— может быть, его нервность, его беспокойство, ищущие глаза, которые перебегали с предмета на предмет и никак не могли остановиться. Я уже хотел спросить его, где он воевал, но тут проснулась Оля. Она пристально, еще сонными глазами посмотрела на незнакомца, и, словно луч света, на лицо ее набежала улыбка.
— Дядя Володя!
Он подошел к тахте, сел на край, погладил девочку по голове:
— Миленькая. Крохотуля. Давно здесь?
— Сегодня. Мы с Даней приехали. А вы, дядя Володя?
— Я? — Он секунду подумал, прищурившись.— Тоже недавно. Домой еду, в Питер, да вот захотелось повидать Алексея. Он где?
— А я не знаю.
Я оторвался от книги:
— Он пошел на какую-то Сухановку, что ли...
— На Сухаревку, наверно?
— Может быть...
Он опять погладил Олю вздрагивающей рукой по волосам:
— Осиротела, детка? Не плачь. Мы все осиротели. У меня двух братьев убили. Ты их не знала. А помнишь, как я тебя на катере катал? И ты боялась.
— Помню. Вы тогда красивый были, дядя Володя. Он провел ладонью по щеке, бегло оглядел комнату.
— Без зеркала живет, Анахорет!1 — Встал, подошел к столу, внимательно и печально посмотрел на портрет женщины.— И Юленька умерла.— Вернулся к тахте и опять сел.— Заболела, крохотуля?
— Не знаю.
— Вот уж не думал я тебя тут встретить. И очень рад. Ты тоже рада?
— Очень, дядя Володя.
Они перебрасывались коротенькими фразами, я скоро перестал слушать, перелистывая страницы книги. Атилла вел свои полчища через прекрасные города и сады Европы, сея смерть, не оставляя позади ни одной жизни. Я читал и думал, что, вероятно, всегда были на земле войны, всегда одни люди истребляли других, находя для этого тысячи способов и путей. Но; может быть, наша, только что окончившаяся война — одна из последних: ведь если не будет ни бедных, ни богатых, а все будут равны, нечего станет отнимать друг у друга...
Когда раздался стук в дверь, я отложил книгу, но тот, кого Оля называла дядей Володей, опередив меня, вышел в коридор. Лязгнул крюк, щелкнул замок, и голос Алексея Ивановича ||юмко и удивленно воскликнул:
Анахорет — отшельник.
— Граббе! Краб! Живой? «Еще не все пропало, *е все смел ураган насилия лихого»?!
— Ах ты, ископаемое!
Граббе сказал что-то еще, но я не расслышал что. И через несколько секунд, отвечая ему, Алексей Иванович с сомнением в голосе протянул:
— Само собой! Они сегодня приехали.
Так вот, оказывается, кто был незваный гость! Тот самый «Краб», о котором в предсмертной записке упомянул Жестяков. Теперь я другими глазами смотрел на его породистое лицо, на его нервные руки. И записка Вандышева к какому-то Корожде, лежавшая у меня в кармане, словно зашевелилась.
Алексей Иванович принес хлеба и всякой снеди, через полчаса мы сидели возле письменного стола и ели. Оля ела нехотя и все смотрела и смотрела на Граббе. А Алексей Иванович, видимо продолжая какой-то давний спор, говорил Граббе:
— ...да, я знаю, мое дело — дорогой покойник и сам я — ненужное, ископаемое: чудакус вульгарикус. Мне уже ничего не придется строить! Знаю. Но что поделаешь, не всем дано жить и умирать героями... Да я и не представляю себе планеты, сплошь населенной героями. Вот скука была бы! А, Кораблик? Правда? — И опять повернулся к Граббе.— Сейчас бы, Володя, в горячую ванну! А? Да побриться бы!
— Зачем? — усмехнулся Граббе, потирая ладонью щеку.— Последний крик моды. Кстати, Юлин рояль ты еще не израсходовал на дрова?
— Пока нет, он — последний в очереди смертников. Только шинель накинь. Там — полюс холода...
Граббе накинул шинель и, ссутулившись, ушел в глубь квартиры, в комнату, где я еще не был. И вскоре оттуда, заглушённые двумя дверями, понеслись мощные и страстные звуки. Но играл Граббе недолго, вернулся и, потирая руки, сказал:
— Невозможно. Пальцы к клавишам примерзают. Даже реквием самому себе не доиграл...
7. «НАВЕРНО, ПОТОНЕТ НАШ КОРАБЛИК»
Мне очень не хотелось оставаться у Жестякова после приезда Граббе: слишком неприязненно косился на меня этот неожиданно появившийся человек. Я был убежден, что это белогвардейский офицер, избежавший плена и не успевший скрыться за границу. Я чувствовал, что мешаю, он то и дело заговаривал с Алексеем Ивановичем по-французски — я не понимал ни слова,— только иногда в летучую чужую речь врывалось знакомое: Петербург, Кронштадт, мелькали неизвестные мне фамилии и имена.
Но я знал, что мне нельзя совсем уходить отсюда,— в моей памяти жили слова Вандышева:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138