И когда один из его отряда, схватив Антантку, оттащил ее в сторону и, держа за горло, вытащил шашку, Анисим сердито крикнул:
— Петренок! А ну, отпусти!
И отошел, чуть покачиваясь, и сел на край колоды, из которой поили скот. Оттуда долго смотрел то на нас, то на Антантку, которая снова прижалась к ногам Кости.
— Гады вы все! — сказал наконец Анисим и встал.— Гады! — Мне казалось, что он вот-вот заплачет.— Скажите вашей собачонке спасибо: устал я вас вешать... Пусть вас сам батька казнит.
И через несколько минут нас, погоняя ударами плетей, попали по пустынной дороге, где наполненные дождевой водой колеи блестели, как убегающие вдаль рельсы.
31. НА ИСХОДЕ НОЧИ
Тупое отчаяние овладело мною. Я шагал позади Кости, с трудом переставляя ноги, не обращая внимания на лужи и колдобины, не чувствуя ударов, которыми нас изредка награждали конвоиры. Правда, они вскоре отстали от нас и занялись Антанткой, которая, повесив хвост, уныло плелась сзади. Казаки, нахлестывая коней, по очереди гонялись за собачонкой, стараясь зарубить ее шашками, несколько раз стреляли, но она ускользала и от шашек и от пуль, словно была заговорена. Отбежав в сторону, посидев там, она опять, поскуливая, бежала за нами.
А день действительно оказался хорошим, солнце поднималось над краем степи по-летнему горячее и яркое. Белели в стороне хаты деревень, и кое-где над крышами вился из труб соломенный дым — люди готовили себе еду. И, может быть, в избах мычали новорожденные телята и плакали дети. А мы шли мимо, и, наверное, у всех у нас была одна мысль: неужели это последний день жизни? Неужели завтра солнце взойдет без нас?
Конвоиров было двое, остальные бандиты вместе с Анисимом ускакали дальше. Конвоиры ехали позади, покуривая и посмеиваясь, ругая какого-то чертова Федька, который вчера разбил бутыль самогона.
Я шел и вспоминал жизнь, вспоминал свои мечты и надежды. Было до слез обидно, что именно сейчас, накануне полной победы революции, кончается — и кончается так бесславно — моя маленькая жизнь и что никто из тех, кто мне дорог, никогда ничего о моей смерти не узнает.
Иногда я украдкой посматривал по сторонам: нельзя ли бежать? Но поля расстилались кругом далеко открытые глазу, спрятаться нигде было нельзя — всякий побежавший был бы через пять минут мертв.
Часа через два мы пришли в село. По улицам скакали верховые, ходили солдаты. К палисадам у некоторых домов были привязаны оседланные кони, в окнах зеленели цветы с красными бутонами — не то бегонии, не то герани. Из-за цветов на нас выглядывали испуганные женские лица.
На площади возле кирпичной церквушки с узкими стрельчатыми окнами табором стояли тачанки. Два казака, смеясь и ругаясь, вели на веревке пеструю корову, она, чуя недоброе, упиралась, клоня к земле круторогую голову. Один из казаков колол ее шашкой в зад. Железная узорчатая дверь в церковь была распахнута, оттуда неслось похоронное пение.
Нас подогнали к большому амбару, рядом с ветряной мельницей. В амбар вела низенькая, похожая на тюремную дверь, на ней висел большой, как пудовая гиря, замок. У амбара, на старом мельничном жернове, сидел казак с серым равнодушным лицом и лузгал семечки, все вокруг было заплевано шелухой. Чуть в стороне лежали два трупа — один в обтрепанной, изгрызенной по подолу шинелишке, а другой просто в нательной серой, когда-то, наверное, белой рубахе, оба босые. Невдалеке сидела худая черная собака и глядела на нас голодными глазами.
Сторож отпер замок, и нас загнали в амбар. Здесь было темно, пахло прелым, лежалым зерном, паутиной и мышиным пометом. Мы падали, спотыкаясь на высоком пороге и толкая друг друга.
Дверь закрыли, стало совсем темно, только внизу, у самого порога, на избитом деревянном полу расплывалось небольшое пятно света. Он падал из кошачьего лаза, вырезанного в низу двери.
Я сел на пол, прижался спиной к бревенчатой стене. Ощупал стены и пол вокруг — рядом стояла широкая деревянная лопата и метла.
Тяжелое дыхание раздавалось в разных углах амбара, и, привыкнув к темноте, я разглядел несколько смутных фигур вдоль стен. Оказалось, что в амбаре до нас уже сидели люди.
— Откудова, ребята? — спросил кто-то шепелявым, старческим голосом из темноты.
Никому не хотелось говорить, и поэтому ответили не сразу:
— Из Каховки
— Красноармейцы, что ли?
— Да.
— Ну, значит, горькая будет ваша судьба. Теперь они вовсе озверели, лютуют — страсть... вешают и вашего и нашего брата по всем селам — по площадям. Для острастки, значит.
Это и мы знали.
— А вы, дедушка, откуда? — спросил Костя после нескольких минут тягостного молчания.
— Не больно я дедушка,— ответил, чуть помедлив, шепелявый голос.— Зубья вот вчера повышибли, и стал дедушка,— и, помолчав, добавил: — Здешние мы.
— Кто теперь здесь?
— Да сразу-то и не поймешь кто. Целую неделю какого-то батьки банда стоит. А теперь еще генерала Барбовича конники налетели.
Помолчали.
— А за что вам... зубы-то? — спросил я.
— Да ведь как сказать...— Шепелявый помолчал, и слышно было, как он облизнул губы.— У меня, видишь ты... нога.— Он постучал в темноте чем-то по полу, и я понял, что стучит он деревянной ногой.— За царя-батюшку оставил я ее, ногу-то, под самым, почитай, Пинском. Ну, с тех пор вроде отвоевался, подался в инвалиды. Так и жил... Конечно, будь я при ноге, и я бы их, живоглотов, под корень резал. А теперь...
Снаружи донесся монотонный, медленный звон похоронного колокола — видимо, тот, кого отпевали, отправился из церкви к последнему пристанищу.
— Кого хоронят? — спросил кто-то из наших.
— А вот его и хоронят, за которого нас с женой завтра на площади вешать станут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138