Видна была огромная жилистая рука, державшая фонарь. Шагах в двух от колодца человек с фонарем остановился.
— Хто? — спросил глухой стариковский голос.
— Свои, дидусь.
— Хто свои? Мы молчали.
Старик тоже долго молчал. Наконец сказал:
— Христом-богом прошу, хлопцы... внучки у меня... Ежели застанут вас здесь — и их порубают... Уходите за ради бога... В Матвеевке они...
— Кто?
— Кичигинцы. От батьки Махна отряд.
Мы пошли. Но отошли от хутора недалеко — может быть, сто, может быть, двести метров, до гумна, где стояли ометы прошлогодней соломы. И здесь решили передохнуть: измучены были до невозможности.
Ван остался сторожить. Мы с Костей выкопали в омете пещеру, в ней было тепло и сухо. Легли, прижавшись друг к другу, в ногах примостилась Антантка.
— Вот попали,— сказал Костя, когда немного согрелись.— Как думаешь, проберемся к своим?
Но мне не хотелось говорить — до того тоскливо и тяжело было на душе. Я скоро уснул. И странно, по какому-то закону контрастов снились чистые и радостные сны. Снилась Подсол-пышка, снилась мама, будто пекла пироги с капустой и с мясом и что-то веселое рассказывала Подсолнышке.
Когда загремели выстрелы, мы выскочили из омета, но было уже поздно. Захлебываясь, строчил пулемет. Ван Ди-сян кричал диким, предсмертным криком, кто-то матерно ругался знакомым голосом. Стекла окон на хуторе от вспышек выстрелов оживали, блестели тревожно и зло.
Эта стычка кончилась тем, что пятеро были зарублены, а оставшихся в живых махновцы согнали во двор хутора.
Уже рассветало, и день обещал быть неожиданно ясным,— восток был чист и прозрачен. Мы стояли посреди двора, окруженные махновцами, а человек двадцать из них еще продолжили ковырять шашками в ометах соломы, один бородатый, 1н\/юзубый дядька в казачьих, с красными лампасами штанах с матерными прибаутками швырял гранаты в распахнутый люк погреба. За углом хутора стояли расписные тачанки и небольшим табуном топтались подседланные кони.
Нас осталось восемь человек — Костя, я и еще шестеро, имен которых не помню.
Мы стояли, ожидая смерти, и я со странной отчетливостью видел, как по лезвию шашки ближайшего ко мне казака текли капли крови. Перепуганные хозяева хутора жались у крыльца — седой старик, маленькая чернявая бабушка и двое детишек, мальчишки лет шести и восьми, в длинных рубашонках из домотканого полотна.
Пинками и тычками нас заставили встать в ряд, и тогда к нам от тачанок подошел главарь этого отряда. Опереточно разряженный, в красных плисовых шароварах, в венгерке с серебряными шнурами на груди, с белым черепом, нашитым на правый рукав, к нам шел — я едва удержался от крика — Анисим Кичигин, похудевший, почерневший, с беспокойным и жадным огнем в глубине красных выпуклых глаз.
У крыльца в голос заплакал меньший мальчуган. Анисим, пошатнувшись, повернулся и пошел к крыльцу. Встал против старика; даже на расстоянии мне было видно, как подрагивает у него спина.
— Жид? — спросил Анисим.
— Ни. Який я жид? Сами бачите...
— Православный?
— Верую...
— «Ве-рую»! — передразнил Анисим.— А знаешь ли ты, собачья кровь, мой приказ, что ни один православный не должен давать приюта жидам и коммунистам?
— Та вон самы...
— Самы-ы! А ты где был? — Широко размахнувшись, Анисим хлестнул плеткой наискось по лицу старика, и на бескровном лице того вспыхнула огненная полоса.
Старик не крикнул, а только как-то жалобно, как котенок, пискнул и стал медленно оседать к земле.
Анисим вернулся к нам, прошел вдоль строя, хмуро вглядываясь в лица. Все внутри у меня сжалось: узнает, не узнает? На несколько секунд его взгляд задержался на моем лице, но он равнодушно отвел глаза — видимо, я был совсем не похож на того мальчонку, который когда-то покупал в магазине Кичигина соль и хлеб.
— Почем продаете, гады, родную землю? — спросил Анисим, и у него скривилось.
Никто не ответил.
— Молчите? А ну, кто жиды и коммунисты — выходи вперед.
Строй стоял неподвижно.
— Если добровольно,— продолжал Анисим,— остальных оставлю жить.— Он взмахнул рукой, и на двух пальцах у него, на среднем и безымянном, ярко блеснули массивные золотые кольца.
Что-то дрогнуло у меня в сердце, словно какая-то сила подняла меня, до того захотелось мне сделать этот последний в жизни шаг — шагнуть и сказать в лицо этой сволочи, что я — коммунист, хотя коммунистом тогда я еще не был. Но я не сделал этого шага, ноги в коленях дрожали так, что я мог упасть.
Строй стоял неподвижно. Тогда Анисим ткнул плеткой в грудь Косте.
— А ну, выйди.
Костя, побелев, вышел из строя.
— Ты, сосунок, кажется, самый молодой из этой шайки,— продолжал Анисим.— Неужели тебе жить неохота? А?
У Кости дрогнули и шевельнулись губы, но что он сказал, я не расслышал.
— Ну, показывай, показывай,— почти ласково понукал его Кичигин.— Кто? Покажешь кто — возьму с собой денщиком. Все что хочешь будет. А?
Костя молчал. Мне было видно, как дрожали у него спина и руки.
— Молчишь? — с угрозой спросил Кичигин.— Ну, как хочешь, дурак! Значит, с тебя и начнем!
Он махнул плеткой, и на Костю навалилось несколько человек. Но в это время Антантка, высоко подпрыгнув, с яростным визгом вцепилась в руку одному из тех, кто схватил Костю. Это было так неожиданно, что все растерялись. Кто-то ударил Антантку, кто-то пытался ее оторвать, но она с яростью кидалась то на одного, то на другого.
И только тут я увидел, что Анисим пьян. Он стоял и смотрел на собачонку с бессмысленной улыбкой, как будто ему доставляла радость ярость этого песика, как будто он видел или вспоминал что-то далекое, почти забытое, но дорогое ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138