Высморкавшись в грязный платок, заглянул в нашу палату, кивнул больным, едва заметно улыбнулся мне. Громко позвал:
— Соня!
На его темном, заострившемся лице были озабоченность и тревога, лоб пересекала косая черта. Я потянулся навстречу, думая, что он подойдет ко мне, как всегда, но он не взглянул больше в мою сторону.
— Софья! — сердито позвал еще раз.
Далеко, через несколько комнат, хлопнула дверь, послышались стремительные шаги. Соня вылетела из глубины дома, как большая белая птица — на дежурной сестре последнее время всегда был надет белый халат, они носили его по очереди. Не очень чистый, с пятнами крови, он все же казался в нашей палате ослепительно белым.
Соня вбежала в дежурку и остановилась, в радостном смятении всплеснула руками:
— Сереженька! Не уехал?
Смущенно оглянувшись на рыжего военного, приехавшего с ним, Вандышев посмотрел на Соню строго, и она забормотала смущенно и виновато:
— То есть я хотела... не уехали, товарищ комиссар?
— Завтра уеду. А пока вот — простыни на бинты... Пришлось опять по буржуям одалживаться.— Он махнул рукой на тюк, вскинул потеплевшие глаза и сказал Соне тише: — И у твоего были. Плачет старичишка: уж ежели, говорит, дочку отняли, так и все берите, не жалко. Врет, мерзавец!
Соня сейчас же принялась развязывать тюк, но Вандышев остановил ее:
— Погоди. Успеется. Позови сюда этого...
— Кого? — спросила Соня.
— Ну, Шустова!
Шустов работал в нашем госпитале.
Надо сказать, что за последние недели к нему в госпитале привыкли, привыкли подчиняться его властному, непреклонному характеру. И не только врачи и сестры: самые отчаянные, самые взбалмошные больные побаивались этого огромного, сильного человека, смотревшего на все кругом с барственным пренебрежением. Уважать его заставляло и то, что он был замечательным хирургом.
— Где он? — спросил Вандышев.
— Там.— Соня показала в глубину комнат.
— Операций сегодня не делал?
— Нет. Из укома, говорит, почему-то запретили. Злой. Ну и пусть гниют, говорит... А ведь есть тяжелые.
— Иди,— перебил Вандышев.— Зови.
Операционная находилась в другом крыле дома, стоны и крики даже во время самых тяжелых операций в нашу палату не доносились.
Соня ушла.
Я думал, что теперь Вандышев обязательно подойдет ко мне. Ведь сам же сказал, что завтра уезжает, неужели не подойдет попрощаться! Но он стоял молча, сбычившись, неподвижно глядя своими угольными глазами в пространство.
В нашей палате, где помещалось тогда человек двадцать, все насторожились. Стало тихо, только молодой, крутолобый солдатик мычал в бреду:
— Лыжи-то надень, без лыж в тайге знаешь... Наконец в соседней палате послышались тяжелые шаги —
я сразу узнал походку Шустова. Хирург прошел по палате,
ни на кого не глядя, полы его халата развевались по сторонам.
Войдя в дежурку, он кивнул Вандышеву и властно спросил:
— Ну! Где анестезирующие средства?
Я думал, что Вандышев, как и в прошлые свои приезды, начнет оправдываться, объяснять, почему задержка, но он молчал. Взглянув на его лицо, я испугался, так исступленно горели на нем глаза. Расстегивая кобуру маузера, Вандышев глухо сказал:
— Скинь халат!
Все, кто мог двигаться в нашей палате, потянулись к дверям. Даже тяжелобольные приподнялись на койках — очень уж страшно прозвучал голос «бешеного комиссара», очень уж много ненависти вложил он в два коротких слова.
— Что? Здесь я...— начал было Шустов своим рокочущим шаляпинским басом.
Но Вандышев рванулся к нему и крикнул на этот раз во весь голос:
— Скинь халат, говорю! Гад!
Мне была видна широкая спина Шустова. Пожав плечами, чуть помедлив, он легким движением плеч скинул халат и брезгливо швырнул его на табурет.
— Ну? — спросил он высокомерно.— А потом опять будете просить, чтобы я на вас работал?
— Нет,— бросил Вандышев.— Больше не будем!
Он подошел вплотную к Шустову. Тот спокойно стоял, ждал. Вандышев был на целую голову ниже хирурга и уже его в плечах — казалось, Шустову стоит только махнуть рукой и от «бешеного комиссара» не останется и следа.
— А ну, иди сюда! — сказал Вандышев и, обойдя Шустова, пошел в нашу палату, где все больные, предчувствуя недоброе, поднялись на койках.
Чуть помедлив, Шустов вошел следом за Вандышевым и встал посреди палаты. В его походке, в выражении его холеного, чисто выбритого лица появилась необычная для него неуверенность.
— Вот я хочу,— продолжал Вандышев,— чтобы все они,— он широко повел по палате рукой,— чтобы все они слышали наш последний с тобой разговор.— Он опять подошел вплотную к Шустову и спросил его громким горячим шепотом: — Ты зачем, гад, ногу Легостаеву отрезал?
Шустов чуть заметно побледнел.
В палате стало так тихо, что отчетливо слышался воробьиный писк за окном. Здесь, в нашей палате, кроме Легостаева, лежало еще трое больных, которых оперировал Шустов,— обмороженные руки и ноги — гангрена. Слова Вандышева как бы вскинули их на койках. Легостаев с выпученными глазами и открытым ртом сел на койке, беспомощно шаря в воздухе рукой. У двери дежурки Соня ахнула и обеими руками схватилась за грудь.
— Значит, надо было, вот и отрезал,— с усилием ответил Шустов.— Я — хирург. Мое дело — резать.
— Твое дело здоровых людей резать? Ногу-то можно было спасти.
— Откуда вы знаете? — надменно вскинулся Шустов. Все его высокомерие вернулось к нему.— Вы же, насколько я понимаю, даже не коновал?.. Я ему жизнь спасал, а...
Судорожным движением Вандышев выхватил из кармана кожанки лист бумаги.
— Вот! Врачи и сестры, которые присутствовали на операции, написали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138