Я вас обманул. Начало этой истории я изобразил не так, как было на самом деле, а так, как я его представил по рассказам Ганса-Улофа. Я изобразил похищение так, чтобы вы поверили, что именно так всё и было. Но то была неправда, с самого начала. Мужчины с рыбьими глазами не было вообще. Ганс-Улоф никогда не разговаривал с умершим журналистом. И поминального отпевания никогда не было, потому что в миланской авиакатастрофе не пострадал ни один сотрудник Каролинского института. А я не перепроверил это. Зачем, когда нужно было сделать так много другого, куда более срочного…
Страх, который должен был испытывать Ганс-Улоф при звонках похитителей, испытывал я сам, когда он мне о них рассказывал. А также надежду, с которой он после голосования якобы ждал освобождения дочери. И у Боссе Нордина с Гансом-Улофом было сравнительно мало общего; отпуск профессора Нордина и его недосягаемость для возможных вопросов – вот что обеспечило ему место в истории Ганса-Улофа.
Вы всё ещё сердитесь? Негодуете? Чувствуете себя бессовестным образом обманутыми?
Тогда вы можете понять, каково было мне в тот момент, когда я узнал правду.
В голове у меня всё опрокинулось. Меня обманывали! Мною манипулировали! Я был марионеткой, а за ниточки дёргал Ганс-Улоф… И я ему верил! Мало того, я его жалел, переживал, боялся за его душевное здоровье!..
– Свинья ты, – сказал я. – Трусливая свинья. – Я поднял пистолет. – У тебя в руках было вот это. Ты мог бы просто дождаться меня у ворот тюрьмы и пристрелить. Если бы ты был мужчина, а не трус.
Ганс-Улоф поднял голову. Как будто ушам своим не веря.
– Кто бы говорил, – прошептал он, – только не ты.
Я хотел что-то сказать, но внезапная боль словно ножом полоснула меня между глаз и заставила смолкнуть. И я сразу понял, что он сейчас скажет.
– А сам ты что сделал? – продолжил он все тем же шёпотом. – Ты помнишь, как ты вышел из тюрьмы и как мы с Ингой приняли тебя? Как о тебе заботились? Мы оборудовали для тебя вашу старую квартиру. Какое там «мы», всё это делал я. Заполнил для тебя собственноручно продуктами холодильник, двигал мебель, мыл полы и застилал постель; поскольку Инга после ее первого выкидыша снова наконец была беременна, и ей приходилось много лежать… А ты? Что ты тогда устроил?
Я смотрел на него. В моей голове гремел отбойный молоток. Я вспомнил Ингу, как она однажды поздним вечером стояла перед моей дверью, с чемоданом в руке, зарёванная, на четвёртом месяце беременности. Я постелил ей прежнюю её кровать и заварил для нее чай. Я сказал ей, что она может остаться.
– Ты ел и пил у нас и вместе с нами смотрел фотографии нашей свадьбы и всё время переспрашивал, как мы познакомились. По тебе было видно, как ты недоволен этим. Думаешь, я не знаю, сколько раз ты спрашивал у Инги, что она во мне нашла? Ты просто донимал её этим в моё отсутствие. Она мне рассказывала.
Я опустил руку с пистолетом. Неужели это, правда, тогда было видно по мне? Хороший он, однако, наблюдатель. Он уже тогда казался мне стариком. Я и по сей день не понимаю, как моя сестра, которая была настоящей красавицей, могла найти себе такого, как Ганс-Улоф.
– Сказать тебе, что она во мне нашла? Она знала, что я ей верен. Она знала, что я никогда бы даже не посмотрел на другую женщину. Она знала, что стопроцентно может положиться на меня. Она искала это, и я мог ей это дать. Пусть даже больше ничего. Я знаю, что я не тот мужчина, по которому женщины сходят с ума; я знал это и до твоего появления. Инга верила мне. Она ни секунды не поколебалась показать мне то подмётное письмо. Она не поверила в нём ни единому слову. Почерк, выбор слов, бумага, на которой оно было написано, – всё выдавало в письме старую женщину, и мы сообща ломали голову, кто бы это мог быть. Кто и почему пытался распустить обо мне такие слухи.
Но Инга тем не менее тогда позвонила мне и рассказала об этом письме. Я ей тогда сказал, чтобы она не волновалась; либо это какая-то путаница, либо просто сумасшедшая старуха. Что, дескать, не так Ганс-Улоф и хорош собой, чтобы то, что утверждалось в письме, было правдой. За что Инга назвала меня тогда ревнивым идиотом.
– Потом эти звонки. Сначала женщина, которая спросила меня. Незнакомая, судя по голосу, очень юная женщина. Через день, в то же время звонок и – молчание на другом конце провода. На следующий день снова. Звонят, и слышно только, как кто-то дышит и без слов кладёт трубку. Это повторилось трижды.
На сей раз Инга уже не позвонила мне. Зато я ей позвонил, чтобы спросить, как вывести пятна смолы с брюк, вот тут-то она и упомянула про эти подозрительные звонки. И поведала мне, что у них с Гансом-Улофом больше не было секса с тех пор, как она забеременела, потому что она боится опять потерять ребёнка.
– Как ты думаешь, не слишком ли это трудно для него, не ищет ли он этого… на стороне?
– Ну что ты. Не так уж для него важен секс, – сказал я тогда, – ведь обходился же он без него тридцать семь лет до того, как встретил тебя.
– Не знаю, – сказала Инга. – А вдруг он теперь навёрстывает.
Я задумчиво помолчал. Достаточно долго, чтобы то, что я сказал потом, показалось ей простым утешением.
Ганс-Улоф зарылся лицом в ладони, запустил пальцы в свои редкие волосы.
– И потом катастрофа. Я прихожу домой, даже не подозревая, что Инга уже дома, что она выписалась из клиники на день раньше, чем планировалось. – Он тяжело дышал, подавленный этими нежелательными воспоминаниями. – Как она тогда стояла, как смотрела на меня. Так она на меня ещё никогда не смотрела. Как она протянула мне этот… предмет, поднесла к лицу трусики, которые она нашла в нашей супружеской постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151