Новый министр юстиции хочет сэкономить денег на строительство новых тюрем, поэтому раздаёт помилования направо и налево всем, у кого большие сроки.
Я не сказал ничего. Человек на его посту и должен был видеть дело таким образом.
Он раскрыл папку с моим отнюдь не тощим делом и сунул письмо туда.
– Просто возмутительно, что я получил это только сейчас. Совершенно очевидно, что решение по вашему делу готово уже давно, а я узнаю об этом в последнюю минуту.
– Действительно, это неслыханно, – согласился я с тихой улыбкой.
Не перестаёшь удивляться, с какой изощрённостью фабрикуются интриги такого рода. Решению по моему делу не было и нескольких дней, но специально постарались, чтобы это выглядело иначе. Маскировка, обман, запутывание следов. Всё из чистой привычки, скорее всего. Почерк власти.
Директор подозрительно оглядел меня.
– Вы что, смеётесь надо мной, Гуннар?
– Нет, – ответил я. – Я сам был бы рад узнать об этом раньше.
Он заморгал. С этой стороны он, судя по всему, вообще не подходил к делу.
– Ах да, конечно. – Он нервно хлопнул по моей папке обеими руками, отчего все бумаги в ней расползлись в разные стороны. – Я против этого, как я уже сказал. Я вижу в вашем случае большую опасность рецидива. Исключительно большую. Я с ходу мог бы назвать пять, да что там, десять убийц и грабителей банков, насчёт которых у меня было бы куда меньше сомнений, отпускать ли их, чем насчёт вас, Гуннар. – Убийство и ограбление банка для него стояли явно на одной ступени, с точки зрения их опасности для общества. Он назидательно поднял указательный палец, что выглядело исключительно потешно. – Только под надзор, подумайте об этом! И при таком количестве судимостей вы должны отнестись к этому со всей серьёзностью.
Я обещал подумать об этом. И отнестись со всей серьёзностью.
Он открыл мою папку и попытался снова сдвинуть вместе все бумаги, но они только смялись по краям ещё сильнее.
– Ваш случай таков, что следующая провинность приведёт вас за решётку до скончания времён. Тогда вам уже не помогут никакие сомнительные указы министерства юстиции. Если на ваших запястьях ещё раз защёлкнутся наручники, Гуннар, вы будете квалифицированы, как неисправимый рецидивист, это бесспорно. И тогда уж вам придётся присматривать себе могилу на тюремном кладбище.
– Понял, – сказал я.
Если это цена за то, чтобы спасти Кристину, я готов её заплатить. Лишь бы только наручники не защёлкнулись раньше, чем она окажется на свободе.
Он нашёл ещё одну бумагу в этой многострадальной папке.
– Вы снова попадаете к вашему прежнему куратору Перу Фаландеру, отмечаться будете раз в неделю. Не очень-то много он смог для вас сделать в прежние разы, но, по крайней мере, он вас знает.
Что касалось Пера Фаландера, то моё мнение диаметрально расходилось с мнением директора. Пер Фаландср сделал для меня очень много. Он был моим надзорным куратором с начала отбывания моего первого подросткового условного срока, и это именно он убедил меня, что моя юношеская деятельность по краже со взломом не имеет будущего. После этого он помог мне начать прибыльную карьеру профессионального промышленного шпиона, устроил мне первые задания и контакты и объяснил необходимость получения хорошего образования в этой профессии.
– Годится, – сказал я.
Директор ещё порылся в бумагах и превратил изначальный беспорядок в полный хаос.
– Известить ли кого-нибудь о вашем освобождении? Вашего зятя, может быть? Ведь это же он, этот, эм-м, Ганс-Улоф Андерсон?
– Спасибо, в этом нет необходимости, – ответил я, забавляясь многозначностью этого ответа, оценить которую только я один и мог.
– Как скажете. Во всём прочем обычные обязательства, отмечаться в полиции, если будете покидать Стокгольм, и так далее, вам всё это уже известно.
– Да, – сказал я. – Мне это уже известно.
Когда тебя выпускают из тюрьмы, это немного сродни вышвыриванию за дверь. Получаешь назад вещи, которых не видел уже несколько лет и которые стали тебе чужими, подписываешь бесчисленное количество бумаг, читать которые не хватит никаких нервов, получаешь смехотворную сумму в качестве выходного пособия, и наконец-то перед тобой открываются две двери, решётчатая и железная, и ты оказываешься на улице. Пока ты озираешься и шуришься на полуденный свет, железная дверь захлопывается у тебя за спиной, и слышно, как задвигаются запоры. Ты оборачиваешься, видишь серые железные ворота и высокую серую стену, и хотя рад до безумия, что снова очутился на воле, поначалу делается страшно. Кому годами предписывался каждый шаг, тому тяжело даётся даже решение, куда пойти – налево или направо.
Я на минутку закрыл глаза, вдохнул колючий холодный воздух и ощутил, как он режет слизистую оболочку. Я не мог позволить, чтобы мне хоть что-нибудь давалось тяжело. Надо было принимать ясные решения, и поскорее. Надо было действовать.
Когда я снова открыл глаза, то обнаружил, что от мук выбора – налево или направо – в любом случае избавлен: тёмно-серый «вольво» Ганса-Улофа стоял чуть поодаль от тюрьмы.
У него хватило ума не махать мне руками у всех на виду.
Я пересёк улицу, оглядевшись и не обнаружив ничего подозрительного, прошёл вдоль припаркованных у обочины машин и юркнул на пассажирское сиденье.
– Хвоста за тобой не было? – первым делом спросил я, устраивая в ногах потёртый вещевой мешок с пожитками.
Он испуганно сглотнул.
– Что? Нет. Надеюсь, что нет.
– Насколько ты уверен?
– Насколько я уверен?.. Понятия не имею. Мне пришлось делать такое впервые в жизни. – Он покусывал нижнюю губу. – Я два часа колесил по городу, прежде чем поехать сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151