Ганс-Улоф смотрел на свои руки, которые он сжимал так, будто испытывал суставы на прочность.
– Кристина не только твоя племянница, – выдавил он, – но и моя дочь.
Это звучало заученно, будто он не раз твердил эту фразу, когда ехал сюда. Но даже если бы это звучало искренне, я всё равно не поверил бы в его семейные чувства. У Ганса-Улофа ещё жива была мать, которая одиноко жила в провинции Смэланд, и он не заботился о ней под тем предлогом, что она сама его не помнит и тут же забывает, как только он за порог. Старушку опекала социальная служба, покупала для неё еду и так далее. Сомневаюсь, чтобы мой зять что-то за это платил; в конце концов, ведь на то налоги и взимают, разве не так?
Я ненавидел его. И у меня были все основания его ненавидеть. Он не только убил мою сестру, он её просто уничтожил. У Инги были такие планы на будущее, чудесные планы, но Ганс-Улоф Андерсон их перечеркнул.
Я так гордился ею, гордился тем, чего мы добились с ней вместе после того, как нам ценой неописуемых усилий удалось уйти от убожества нашего детства, и он всё разрушил.
Инга наверстала пропущенную школу и начала учиться в университете. Я добывал деньги нам на жизнь; по большей части не в согласии с законом, если признаться, но, в конце концов, ведь и закон для нас ничего не сделал, когда нам было плохо. Я кормил нас, оплачивал нашу квартирку на окраине Стокгольма и гордился моей старшей сестрой, которая каждый вечер до поздней ночи просиживала над книгами. Она хотела стать детским врачом и работать в клинике, а потом открыть и собственную практику. И казалось: ну, наконец-то, наконец-то мы прорвались, и теперь всё будет хорошо.
Потом они снова поймали меня. Я уже не был малолеткой и потому загремел в тюрьму на два с половиной года. И как раз в это время этот бесцветный, обрюзглый человек окрутил Ингу, обрюхатил и женился на ней, и прахом пошли все её планы, все наши планы. Когда через два года меня отпустили на условное отбывание срока, у меня больше не было семьи.
От себя могу сказать, что только рождение Кристины спасло Ганса-Улофа от моей мести. Инга была так счастлива своей дочкой, что я не мог на неё злиться. И Кристина, походившая, к счастью, только на мать, а на отца ни капельки, околдовала и меня. Прошло какое-то время, и ради Кристины я, в конце концов, заключил перемирие с её отцом. Ради Кристины я старался разговаривать с ним спокойно и принял его как мужчину, которого моя сестра почему-то любила.
Я не подозревал, что он пьёт. Инга была счастлива, Кристина была счастлива, а Ганс-Улоф Андерсон пил. Я как раз снова был в тюрьме, когда это случилось. Ночь, зима, гололёд по всей Швеции, но Ганс-Улоф на каком-то празднике, куда они были приглашены, не смог устоять перед соблазнами бара. На обратном пути домой его машина врезалась в дерево. Инга погибла на месте, а сам он отделался несколькими ушибами.
Но, естественно, член Нобелевского собрания не был осуждён за вождение в пьяном виде. Сливки общества своих не выдадут. Один чрезмерно усердный полицейский, правда, взял пробу крови Ганса-Улофа, но результат анализа так и остался неизвестным. Судя по тому, что я слышал об этом процессе, судья ограничился мягким предупреждением.
На похороны Инги меня отпустили из тюрьмы. Если бы со мной не отправили двух охранников и если бы они не были такими сильными и такими быстрыми, я бы задушил Ганса-Улофа Андерсона прямо у могилы. А так я всего лишь потерял шанс на досрочное освобождение.
После этого Кристина ни разу не пришла навестить меня. Не знаю, чего уж ей там наговорил про меня отец, но могу себе представить.
С какой стороны ни посмотри, а этот блёклый, потеющий, грузный мужчина по другую сторону стекла отнял у меня семью. И вот он пришёл, чтобы сказать мне, что последняя из моих близких вскоре лишится жизни по его вине.
– Зачем ты мне всё это рассказываешь? – спросил я. Ганс-Улоф выпучил глаза.
– Как? Я думал, это ясно. Затем, что я надеюсь на твой совет.
Это было мне более чем ясно. Я только хотел знать, ясно ли это и ему. Мои мысли разом обрели прямо-таки кристальную ясность, как будто взрыв ярости разнёс на куски все ороговения, что наросли поверх моего духа за годы отупляющей тюремной жизни.
– Такого ещё не случалось, чтобы ты просил у меня совета.
– Что, в самом деле?
– В самом деле.
Он поднял брови.
– Ну, может быть. Во всяком случае, в подобной ситуации я еще никогда не оказывался. Я думал, ты лучше меня ориентируешься в таких делах – как вести себя с такими людьми, с такими… делами…
– Ну да, а я ведь, в конечном счёте, тоже криминальная личность.
– Я хватаюсь за все, что хоть отдалённо похоже на соломинку.
– Ганс-Улоф, я всего лишь взломщик. С похищениями, шантажом и прочими мафиозными штуками я никогда не имел дела.
Он сделал рассерженное движение рукой.
– Взломы, понятно. Но твоё обвинение гласит: промышленный шпионаж. А то, что здесь происходит и во что оказались вовлечены мы с Кристиной, явно не рядовой шантаж. За всем этим кроются конкретные промышленные интересы. Область, в которой никто не ориентируется лучше тебя, – он развёл руками. – У тебя есть контакты, опыт, ты знаешь подоплёку. Скажи мне, что я должен сделать, чтобы спасти Кристину.
Я смотрел на него с удивлением. До этого момента я мог бы спорить на что угодно, что для Ганса-Улофа высшей святыней и незыблемой ценностью является Нобелевская премия. Ему должно быть ясно, что эта афера, если она откроется, нанесёт большой урон авторитету Нобелевской премии, – возможно, непоправимый. То, что он готов смириться с этим ради вызволения Кристины, честно признаться, озадачило меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151