Я почувствовал, как моё сердце снова без всякого перехода подпрыгнуло в горло и забилось там.
– Пакет? – Мне не приходило в голову, кто мог его прислать. На этот адрес, который никто не знал, кроме…
Кроме Фаландсра.
Вот это да. Я на пробу пошевелил пальцами. Это значило, всё же тревога.
– Спасибо, – сказал я враз осипшим голосом. И бросил взгляд на двери других комнат. – И кто же здесь теперь живёт?
Гёран Линд пошёл назад, на кухню.
– Комнату рядом с вашей снял один журналист, из Дании, кажется. Он пишет о нобелевских событиях, насколько я знаю, и в пятницу уедет. А этот, – он кивнул на дверь третьего жильца, которого я так ни разу и не видел, – только посмеивается. Тоже тип, скажу я вам.
Пакет? От Фаландера?
– Видимо, я пропустил много интересного. – Я смотрел на дверь своей комнаты и пытался вспомнить всё, что знал о письмах-бомбах. И как их опознать.
Но мысли мои лихорадило, они конструировали связи, искали ответы. Кристина ведь всё ещё не нашлась. Может, правда была совсем не такая, как я считал до сих пор? Фаландер. Какую роль играл во всём этом деле он? Что связывало его и Ганса-Улофа? Что на самом деле скрывалось за всем этим?
– Да, это были деньки, – крикнул Гёран из кухни. Он разбирал там свои сумки и, кажется, чего-то недосчитывался. – Кофе! – Он бросил сумки и взял связку ключей. – Кофе, видимо, остался валяться в багажнике, – поделился он со мной, влезая в зимнюю куртку. – А я припарковал машину чёрт знает где, за сотню километров. Каково? Ну, до скорого, – и вышел за дверь.
Некоторое время я стоял неподвижно в пыльной тишине пустой квартиры. Что же здесь разыгрывается? Я чувствовал дрожь в поджелудочной ямке. И вдруг разом понял, что обнаружу в пакете.
Что-нибудь кровавое. Отрезанное ухо, может быть, или отрубленный палец. Но в любом случае что-то от Кристины, а при нём письмо с требованиями.
Я нажал на ручку двери, включил в комнате свет. Всё выглядело так же, как перед моим уходом, за исключением постели, которую кто-то прибрал. Было холодно, и воняло выхлопными газами. К шкафам будто бы никто и не притрагивался, стул у стола стоял слегка наискосок, потому что в субботнее утро я завязывал на нём шнурки.
И на столе лежал пакет.
Я закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной, подумал. Что могло мне помешать просто собрать вещи и уйти? Я мог оставить на кухне записку, что мне по каким-то причинам срочно пришлось уехать. Плата внесена до конца недели… Удивится ли Фаландер, что я не реагирую?
Я наклонился вперёд, выдвинул ящик ночного столика, заглянул за него. Там, среди старых газет, в неприкосновенности лежали деньги. Я мог без проблем поселиться в отеле, в том числе и за пределами Стокгольма, если сегодня из-за нобелевского многолюдья нельзя будет получить комнату в городе; в конце концов, у меня машина стоит перед домом…
И что потом? Я снова бросил взгляд на пакет, коричневый, аккуратно перевязанный, с виду безобидный.
К чёрту всё. Я взял перочинный нож, подошёл к столу и повернул пакет к себе.
Он был от Лены.
Мне пришлось даже закрыть глаза, встряхнуть головой и посмотреть ещё раз. Так и написано, её мелким, аккуратным почерком. Отправитель: Лена Новицкая. Я даже рассмеялся. Журналы! Их всего одна коробка, как она тогда сказала. Если ты дашь мне адрес, я тебе её пришлю. И я дал ей адрес пансиона. И совершенно забыл об этом.
Но Лена не забыла. Мне стало стыдно, я смотрел на пакет и понимал, какой я идиот. Как будто мало было сегодняшнего разговора с Гансом-Улофом. Как будто мало было того, что мой зять неделями безнаказанно водил меня за нос. Нет, опять меня перехитрили, опять я при первой возможности придумал себе очередную параноидальную теорию…
Только представить себе, что я чуть не ударился в бега! И что было бы потом? Что бы я сделал потом? Вляпался бы в первую же кучу дерьма.
Я идиот, проклятый, неисправимый идиот…
И потом, когда я ругал себя последними словами, опять внезапно подкрался этот страх, жуткий, уничтожающий, перемалывающий душу страх маленького мальчика, который сидит в тёмном подвале и боится – темноты, безымянных шорохов, паутинных касаний… Ему было так страшно, что он забывал про холод и голод. Он просто сидел, обхватив себя руками, и молил, чтобы скорее шло время, а из-под страха вырастала ни с чем не сравнимая ярость, гнев против всех и всего. Никому нельзя верить, говорил он себе. Никому никогда он больше не поверит. Все против него, весь мир. Одна только его сестра за него, но и она ничем не может ему помочь в этом аду, которому нет конца…
Жалобный звук вернул меня к действительности, и мне понадобилось какое-то время, чтобы понять: это плачу я сам. Я зажал рот рукой и стоял так, глядя в окно на ночь в жёлтых отсветах, и пытался успокоить дыхание. Всё прошло, говорил я себе. Всё давно позади, это прошлое. Тогдашнего мальчика больше нет, как нет и тогдашних демонов. Я вспомнил Кольстрёма, который состарился и вынужденно признал, что прожил жизнь напрасно. Пора было и мне нарушить клятвы, которые я дал себе в те страшные ночи и которые держал все эти годы.
Но хоть я и говорил себе всё это, я чувствовал, как тело моё держит их. Во всём теле прочно засел страх, равно как и недоверие, и дикая решимость утвердить себя любой ценой. София Эрнандес Круз права: картина мира, которую мы создаём себе сами, возникает не только в нашем мозгу. Мы выдумываем её всем нашим телом.
И потому потребуется время, чтобы освободиться от всего этого. Мне придётся раз за разом нарушать клятвы маленького Гуннара – и то, может, не удастся избавиться от них навсегда.
Я посмотрел на пакет, взял его в руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151