Это было что-то новое.
— Вы? Меня?
— Разве вы еще не догадались, что у меня начинается война с упрямым и толстокожим противником? А мое оружие, кажется, притупилось.
Друзь понял:
— Я должен стать для вас оселком?
И услышал в ответ совсем кроткое:
— Сергей Антонович, дорогой, не обольщайтесь. Ну какой же из вас абразив? О вас я буду шлифовать свое остроумие... Одним словом, приходите завтра вечером ко мне. Впервые за десять лет нашего знакомства вы будете моим гостем. И гостем моего брата, потому что жить он будет со всем своим семейством у меня. Договорились?
В трубке звякнуло, послышались короткие гудки. Ответ Друзя на ее приглашение Татьяну Федоровну не интересовал.
Трубка тонко и жалобно гудела, а Друзь все прижимал ее к уху, то прищуриваясь, то широко раскрывая глаза. В полутьме лаборатории он видел не высокие столы, не колбы с разноцветными растворами, не термостаты. И думалось не о том, зачем пришел сюда...
Странная у профессора Шостенко дочь. Друзю не нужно напрягать воображение, чтобы она появилась перед ним такой, какой он видел ее в последний раз.
На улице Татьяна Федоровна почти не выделяется из толпы, можно встретиться лицом к лицу и не узнать ее. Так было в последний раз: если бы она не остановила Друзя, он прошел бы мимо.
Сколько ни всматривайся, ничего особенного в ней не найдешь. Друзь до сих пор не нашел слов, которыми можно было бы рассказать о ее лице, фигуре, походке. Да и ни к чему Друзю какие бы то ни было описания! Когда нет Татьяны Федоровны, он старается не вспоминать о ней. Когда она рядом, ничего ему больше не нужно.
И одевается она — ни одного кричащего пятна. Темно-русые волосы с сиянием не сравнишь. Они заплетены в тугие косы, собраны в тяжелый узел на затылке. Брови тонкие, теней от ресниц на щеках нет. Даже к губной помаде Татьяна Федоровна прибегает только в торжественных случаях. Нет у нее и никогда не было присущего почти всем женщинам желания нравиться во что бы то ни стало. И она лишь на год старше своего брата, а тот прожил двадцать восемь лет.
Но когда видишь ее профиль, почему-то начинает казаться, что она идет навстречу крепкому ветру.
Но это еще не портрет Татьяны Федоровны. Самое главное у нее — глаза. Других таких нет. И иных слов для них не найдешь. Правда, Друзь до сих пор не может понять, чем же они замечательны. Да и как понять, когда, заглянув в них, видишь: совсем не об услышанном от
тебя она думает. Словно живут ее глаза своей особой жизнью...
Филологический факультет университета Татьяна Федоровна окончила семь лет назад — двумя годами раньше, чем Друзь и ее брат медицинский институт. Собралась было поступать в аспирантуру, но неожиданно пошла работать в газету. Вначале работала с читательскими письмами. Затем ее фамилия стала появляться на страницах газеты — все чаще и чаще. Позапрошлой весной стала специальным корреспондентом. Теперь она то по целым дням не выходит из заводских цехов, то на неделю-другую выезжает в колхозы или МТС. После этого в газете появляются статьи или очерки, дорожные заметки или фельетоны.
Местную газету Друзь просматривает не каждый день. К творчеству Татьяны Федоровны, да и к ней самой острого интереса не испытывает. Но если что-нибудь из подписанного ею попадает ему на глаза, он читает от первой строчки до последней. Читает не равнодушно, но ничего теперь не ищет между строк, как не ищет иного смысла и в сказанном ею.
Так надо...
Когда Друзь был на первом курсе, порой мечтал: а друг к тому придет счастье. Он всегда гнал от себя такие мечты, но тогда они не были так послушны, как теперь.
А потом его робким мечтаниям пришел естественный конец: Татьяна Федоровна вышла замуж...
Одно горькое утешение осталось у Друзя — немилосердно издеваться над собой. Постепенно это стало привычкой— той спасительно привычкой, которая удерживает его в равновесии, когда он вдруг встретится с Татьяной Федоровной на улице или когда она внезапно позвонит ему. Она помогает не прислушиваться к ее интонациям: все равно ничего в них не услышишь и не поймешь, чего она, собственно, хочет.
Вот и сейчас — Татьяна Федоровна говорила одно, а в глазах у нее было, очевидно, совсем иное. Она подтрунивала над Друзем, а взгляд был, наверно, задумчивым. Она гневалась, а глаза смеялись. Она издевалась, а они вдруг стали ласковыми...
Идти к ней завтра вечером в гости незачем. С Игорем он и здесь наговорится вволю... И ни одному ее слову об
отце Друзь не поверил. За Федора Ипполитовича она нисколько не боится. С теми, кто не разделяет его мыслей, кто попытается возразить ему, он справится сам — она в этом уверена. Разве Игорь не прекрасный пример? Ей хочется знать: не осталось ли у Друзя чего-то от вспышки, не найдет ли он общий язык с Игорем? Но зачем ей это?
Прошлой зимой Федор Ипполитович, вдруг рассвирепев из-за какого-то пустяка, набросился на Друзя: надо же на ком-то сорвать свой гнев. Выражений профессор не выбирал, на справедливость ему было наплевать... .Через час после этого Друзь встретился с Татьяной Федоровной и не заметил, как с языка у него сорвалось несколько резких слов о старческом эгоизме, о людях со слишком высоким самомнением. Не сообразил, что говорить такое дочери, которая считает своего отца совершенством,— по меньшей мере бестактно.
В тот день Татьяна Федоровна ничего не сказала. Но потом не было ни одной встречи, ни одного разговора по телефону, чтобы она не спросила, не заметил ли уважаемый Сергей Антонович новых проявлений зазнайства и самодурства у своего учителя. А в последнее время сама стала подтверждать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49