— Черемашко в таком тяжелом состоянии, что ему хочется проститься с родными, а вы ему — пожалуйста, прощайтесь...
Вадик покровительственно улыбнулся.
— Откуда вы это взяли? Чтобы такой мужественный* человек...
Женя резко прервала:
— По-вашему, коллапс для него пустяк? Да вы бы повнимательнее заглянули ему в глаза!.. Быть может, я не' в свое дело вмешиваюсь. Но извинить меня прошу лишь за то, что слишком поздно вмешалась в вашу беседу с Черемашко!
Долговязый Вадик вдруг сник. Сев на стоявший рядом стул, он долго тер свои ладони о колени.
— Вы правы, Женя,— наконец прошептал он.— Как глупо все это получилось...
— Сергей Антонович будет знать об этом? — жестко спросила Женя.
На лице у нее было написано: «Вы не скажете — я скажу».
На этот раз Вадик ответил не сразу:
— Ну конечно... Хуже будет, если от вас узнает... или от Черемашко.— Его плечи высоко поднялись и опустились— Все-таки я ничего не понимаю. Видел же мой патрон, что Черемашко не нашего профиля и совершенно безнадежный. Зачем же он взял его к себе?
Ответа не последовало. Тогда Колокольня поднялся и направился к выходу.
Женя исподлобья глядела ему вслед. Что Ковалишин зашагал к операционной, догадаться было не трудно. А что он там будет делать, значения не имело.
Но Сергей Антонович должен понять наконец, что Ковалишин не его ученик. Ковалишин набирается ума от Самойла Евсеевича...
В марте 1922 года, через месяц после приезда молодой четы домой, Шостенко Федор Ипполитович, 1894 года рождения, украинец, служащий, беспартийный, демобилизованный военный врач (стаж четыре года семь месяцев), был зачислен на должность ординатора пропедевтического отдела хирургической клиники медицинского института.
Такое решение по предложению Дмитрия Кирилловича Шанина приняла кафедра общей хирургии.
Во время обсуждения кандидатуры Шостенко обнаружилось: аспирантура ему ни к чему, тем более — советская власть ликвидировала ученые степени. Со всех точек зрения будет лучше, если у коллеги Шостенко интерес к науке будет сочетаться с передачей приобретенного им опыта в военно-полевой хирургии студенческой молодежи непосредственно в клинике. А так как его опыта было бы вполне достаточно не на одну магистерскую диссертацию, то можно надеяться, что новый член кафедры будет часто выступать и в научных записках мединститута, и в хирургических журналах не только с краткими сообщениями о новейших исследованиях, но и со статьями, в которых будут сделаны точные выводы из приобретенного автором опыта.
И это еще не все. Как стало известно, новый член кафедры провел несколько успешных опытов вливания непосредственно в вены тяжелораненым в состоянии шока заменяющих растворов. Опыты эти свидетельствуют о том, что коллега Шостенко проявил себя как смелый экспериментатор.
Федор Ипполитович был удивлен: откуда кафедре все это известно? Ведь он нигде об этом не упоминал...
И вовсе у него захватило дыхание, когда на том же заседании кафедры Дмитрий Кириллович внес еще одно предложение: не командировать ли коллегу Шостенко в Петроград? Там один из учеников знаменитого Федорова еще три года тому назад, впервые в Советском Союзе, использовав учение чешского физиолога Янского о делении крови на группы, уверенно произвел переливание крови одного человека другому и в настоящее время продолжает производить такие же опыты. Коллега Шостенко поживет в Северной Пальмире, сколько ему нужно для освоения этого в высшей степени перспективного метода лечения. Это поможет ему, во-первых, правильно оценить значение своих опытов, а во-вторых, стать пионером переливания крови на Украине.
Хотя Федор Ипполитович не ожидал такой чести, все эти щедрые авансы он принял так же, как принял бы любезность соседа за столом, который машинально пододвинул ему солонку. Кроме того, он в тот же день снова убедился, что счастливая сорочка сидит на нем прочно.
В дружеской беседе с новым членом своей кафедры Дмитрий Кириллович поинтересовался: что ж дали ему «годы странствий»? Федор Ипполитович пробормотал что-то невнятное. Что он мог сказать своему учителю? Что легкомыслия у него все еще непочатый край? Что ни одной исписанной бумажки он не привез, так как вести записи — невероятно скучная и никому, по его недавнему мнению, не нужная работа?
Когда он рассказал об этом заседании Ольге, та молча втащила в комнату свой самый большой, еще распакованный чемодан. Он был туго набит бумажными кипами.
— Что это? — не понял Федор Ипполитович.
— Мое приданое,— улыбнулась Ольга.
Определить стоимость этого приданого было невозможно-
Еще в Краснодаре Ольга начала собирать все, что имело хотя бы малейшее отношение к работе Феди в госпитале. Она снимала копии с историй болезней красноармейцев, которых оперировал и лечил этот расточитель, с протоколов многочисленных консилиумов, в которых он принимал участие, и вообще чуть ли не со всех бумаг, где упоминалось его имя. Мало того — она, как умела, систематизировала эту бесчисленную документацию. На каж
дой пачке красовалась надпись: «Ранение позвоночника», «Газовая гангрена», «Обморожение»... Это было, мягко говоря, наивно. И все-таки кое-что Ольга подобрала так, что выводы, и чрезвычайно интересные, напрашивались сами собой. Ко всему этому она свыше полутора лет вела своеобразный дневник, куда со всеми подробностями записывала наблюдения, как свои, так и других медицинских сестер, над больными и ранеными госпиталя и все то, что было мимоходом сказано о них и самим Федей, и его товарищами.
Кое-что из этих пачек она тайком от своего мужа послала из Феодосии Дмитрию Кирилловичу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49