Созданное ими обогатило сокровищницу всего советского театрального искусства.
Пять лет тому назад Струмилло стал режиссером академического театра столицы. (Здесь велеречивость автора статьи достигла апогея.) Как горячо актерский коллектив встретил Юлиана Матвеевича! Как радовались столичные зрители! Все были уверены: с приходом этого одаренного актера, этого вдумчивого режиссера на академической сцене забьет ключом творческая жизнь...
Пальцы Друзя застучали по столу.
Зачем Татьяна Федоровна подсунула ему эту странную статью?
Друзь никогда театралом не был, но о Струмилло он кое-что слышал. И до, и после войны Струмилло был самым популярным актером в городе. Особенно любила его молодежь. Зрители и газеты возвеличивали его на все лады. Каждая премьера с его участием была настоящим праздником. Девушки толпились у рампы и хлопали ему, как оперному тенору. А на следующий день на газетных страницах гремели дифирамбы непревзойденному режиссеру и блестящему исполнителю главной роли.
Правда, кое-кто тогда предупреждал: чрезмерное окуривание человека фимиамом приводит к тем же результатам, что и злоупотребление наркотиками, а лечение
наркоманов — процесс длительный и кропотливый. Но голоса эти тонули в громе оваций.
Ладонь Друзя прижалась к столу.
Нет, об окуривании фимиамом ему приходилось слышать не только в связи со старым другом профессора Шостенко. И были то не утверждения, а смутные намеки, многозначительные переглядывания. И не где-то, а здесь, в лабораториях и ординаторских... Больше того — иногда Друзь ловил себя на недозволенных мыслях, но после того случая с Татьяной Федоровной он ни с кем ими не делился...
И вдруг мелькнула совершенно невероятная мысль:
«А что, если дочь профессора говорила сейчас искренне?»
Друзь до боли сжал виски: не может быть! Он низко склонился над газетой.
Тон статьи стал стремительно снижаться.
Оправдал ли Юлиан Матвеевич надежды столичных актеров и театралов?
В академическом театре Струмилло прежде всего повторил две старые свои постановки: довоенную — «Мартына Борулю» — и последнюю свою работу с коцюбинцами — «Дядю Ваню». Но теперь играли в этих спектаклях другие актеры, а постановщик не хотел с этим считаться — заставил их даже в мелочах копировать коцюбинцев! И старинное правило — «Всякая копия хуже оригинала» — подтвердилось в полной мере.
Все же надо отдать справедливость исполнителю главных ролей — тому же Юлиану Матвеевичу. Он продемонстрировал необычайную широту своего актерского диапазона. В обоих спектаклях его принимали, пользуясь театральной терминологией, «на ура», хотя ничего нового он не внес в свою игру. И именно отточенное до малейшей детали мастерство Струмилло-актера резко разошлось с его режиссерскими установками. Оба спектакля воспринимались зрителями как гастрольное представления давно забытых времен, когда знаменитые актеры ездили по провинции и играли свой репертуар со случайными труппами.
Ни «Боруля», ни «Дядя Ваня» на академической сцене долго не продержались.
После этого Струмилло поставил горьковских «Мещан». И снова зрители были удивлены его толкованием
пьесы. Им казалось, что центральный образ «Мещан» — не Нил. Все было сделано для того, чтобы на первом плане очутились Перчихин, которого играл сам Юлиан Матвеевич, и Елена Кривцова — ее роль исполняла артистка Перегуда, жена Струмилло. Злые языки даже уверяли, что постановщик проявил «незаурядную творческую смелость», поручив роль Елены своей супруге, тогда как в академическом театре были и есть актрисы, которые и внешностью, и годами, и, главное, своим дарованием значительно превзошли бы в этой роли Перегуду.
Примерно в таком же плане работает главный режиссер академического театра и ныне. Подготовка к очередной премьере начинается с того, что Юлиан Матвеевич по-диктаторски провозглашает: «Эту роль буду играть я. Эту — Перегуда. Ну, а остальные... Кто там давно ходит без дела?» На репетициях Струмилло не терпел ни предложений, ни тем более замечаний или возражений— требовал скрупулезного выполнения самых незначительных своих замечаний. Актер, мол, не творец, а всего-навсего пластический материал для осуществления режиссерских замыслов.
«Что это? — вопрошал автор статьи.— Беспредельная вера в свою непогрешимость? Самовлюбленность? Высокомерие? Неужели свойственная настоящему художнику любовь к искусству в себе — это она принесла Юлиану Матвеевичу славу! — переродилась у него в эгоистическую любовь к себе в искусстве?»
И ко всему этому необходимо добавить, что Струмилло за все пять лет не поставил в столице ни единой современной пьесы. Над ними работают лишь «очередные» режиссеры... Тут главный режиссер умывает руки.
Много еще грехов главного режиссера привел сердитый автор.
А затем, как бы испугавшись, что тон его статьи стал слишком уж острым, попробовал стать учтивее. В статье, мол, не обошлось без некоторых преувеличений. Однако речь идет о судьбе театра и талантливого художника! Это ведь не чья-то частная собственность. Юлиан Матвеевич не имеет права противопоставлять себя крупному творческому коллективу, быть художником «в себе» и забыть вечно юную истину: кому много дано (а Струмилло дан больше, чем кому-либо), с того много и спросится.
Друзь то подходил к термостату, то возвращался к столу, перечитывая тот или иной абзац, растерянно потирал висок.
Чем дальше, тем тревожней ему становилось. Надо честно признаться себе в том, что с сомнениями, которые прошлой зимой он высказал дочери своего профессора, он до сих пор не справился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49